подлежащего во фразе. Признаки эти – настолько внешние и поверхностные, что языковедам нетрудно было их опровергнуть[171]. Да и сам Н.С. Трубецкой тут же высказывает свою неуверенность в этом вопросе, считая свои заключения не столько необходимыми, сколько более или менее вероятными[172].

Но статья Н.С. Трубецкого приводится здесь не для этого. Дело в том, что Н.С. Трубецкой на основании многочисленных фактических данных довольно убедительно доказывает, что семейство индоевропейских языков постепенно продвигается от гипертрофированно-флективного типа северо-кавказских, или точнее, восточно-кавказских языков к агглютинирующему типу угро-финских и алтайских языков. Н.С. Трубецкой считает предрассудком общераспространенное мнение о примитивном характере агглютинации. С его точки зрения, эта последняя указывает на более совершенный тип языка (небольшой инвентарь экономно используемых фонем, неизменяемые и стоящие в начале слова корни, отчетливо присоединяемые друг к другу и всегда вполне однозначные суффиксы и окончания) в сравнении с флективностью (где мы находим трудно уловимые, ввиду изменчивой огласовки, корни и расплывчатые префиксы и суффиксы, часто трудно отделяемые от корня и весьма многозначные). Рисуется тысячелетняя драматическая история индоевропейских языков, в которой весьма нетрудно рассмотреть многие категории современного структурализма, но совершенно без всякой его терминологии. Мне трудно судить о правильности всей этой исторической картины, потому что я не владею теми десятками и сотнями языков, которые были в горизонте Н.С. Трубецкого, и потому оценивать эту его концепцию я не берусь. Однако, если признать, что он действительно прав, то флективные языки можно назвать метаязыком для индоевропейских, а индоевропейские языки – метаязыком для угро-финских и урало-алтайских. Также можно сказать, что первые языки есть порождающая модель для вторых, а вторые – порождающая модель для третьих. Также можно сказать, наконец, и о том, что процессы преобразования первых языков во вторые и вторых в третьи есть процессы трансформации.

Таким образом, Н.С. Трубецкой, не пользуясь никакой специальной структуралистской терминологией, дал картину мирового развития языков в терминах обычного сравнительного языкознания. Приблизительно такого же рода воззрение формулирует у нас Б.А. Успенский, но уже используя весьма изысканный аппарат новейших терминов и обозначений. В порядке восходящей иерархии «метаязыка» Б.А. Успенский[173] формулирует ряд: языки аморфные, инкорпорирующие, агглютинативные, флективно-агглютинативные и просто флективные. Это порядок – обратный тому, который имеется у Н.С. Трубецкого. Однако разница этих двух представлений о метаязыках является по преимуществу терминологической. Если миновать детали и не гоняться за точностью изложения, то в общем можно сказать, что структурное отношение языка остается одним и тем же, излагать ли их иерархию в восходящем или нисходящем порядке. Важно только то, что во многом близкие одна к другой структурные картины могут излагаться и с помощью очень сложной структуралистской терминологии, соединенной к тому же с ненужными буквенными обозначениями, и с помощью обычной сравнительно-исторической терминологии без всяких буквенных обозначений и без всяких псевдоматематических операций.

Если какой-нибудь факт языка обозначить буквой A, другой – буквой B и третий – буквой C, а появление первого факта в разных видах как X1, X2 … Xn и соответственно для B и C употребить латинские буквы y и z и, кроме того, придумать еще какие-нибудь знаки для выражения отношения между A, B, C, между x, y и z да еще между x1, x2 и т.д. и то же самое в области y и z, то в результате всей этой кабалистики можно нарисовать весьма замысловатую картину, которая будет иметь вполне математический вид, но которая не будет иметь никакого отношения к математике, поскольку она будет отражать отношения, царящие только в языке, но вовсе не какие-нибудь количественные отношения.

Следует коснуться некоторых общих вопросов индоевропейского языкознания. То, что синхронный структурализм причинил большой вред сравнительно-историческому индоевропейскому языкознанию и одно время даже требовал его отмены, это известно всем достаточно хорошо. Однако сравнительно-историческое индоевропейское языкознание еще со времен младограмматиков создало такую огромную и, несмотря на отдельные недочеты, несокрушимую научную дисциплину, что отрицание сравнительно-исторического метода производило скорее комическое, чем какое-нибудь серьезное научное впечатление. Поэтому голоса в защиту сравнительно-исторического метода никогда не прекращались, а в последнее время даже усилились, и так как сравнительно-историческим методом пользуются сейчас также и многие структуралисты, то это тоже необходимо считать признаком сближения классического и структурального языкознания.

Широкую картину современного индоевропейского языкознания, весьма далекую от самодержавного господства какой-нибудь одной теории, можно получить при рассмотрении ряда изданий[174]. Характеризуя особенности новейшей индоевропеистики, Э.А. Макаев считает необходимым привлечение целого комплекса соседних дисциплин – археологии, этнографии, антропологии, истории, сравнительной мифологии, религии, а также данных сравнительной и исторической грамматики и некоторых аспектов общего языкознания.

«Отличительной чертой современного состояния индоевропейского языкознания является синтезирование различных приемов исследования, не рядоположное, а совместное, перекрестное рассмотрение языковых феноменов при посредстве вышеозначенных дисциплин. Так, некоторые особенности интерференции индоевропейских диалектов получают более содержательную интерпретацию. При привлечении данных структурной сравнительной мифологии, описание протоиндоевропейской фонологической и морфологической системы становится более рельефным на основе типологического анализа. Можно полагать, что одной из ближайших и важных задач индоевропеистики явится построение индоевропейского сравнительного языкознания на основе единых структурных приемов описания всего комплекса относящихся сюда дисциплин»[175].

Тому, кто знаком с основами индоевропейского языкознания начала XX в., подобная характеристика сразу покажет, насколько это языкознание в настоящее время ушло вперед и какую роль тут играет структуральная типология, служащая для сближения старой и новой лингвистики[176].

Собственно говоря, еще в 1957 г. в дискуссии в Институте языкознания АН СССР на тему о соотношении синхронного анализа и исторического исследования языка (подобного рода дискуссии были здесь и раньше) выяснилась потребность и необходимость совмещения синхронного и диахронного изучения языка, равно как и совмещение структурального и исторического метода. Просмотр докладов этой дискуссии ясно свидетельствует о том, что уже тогда никто не стоял на позиции полного разрыва обоих методов. Да и, что касается зарубежного языкознания, то может быть только копенгагенская глоссематика и американская дескриптивная лингвистика резко отделяли себя от всякого историзма. Четыре основных доклада этой дискуссии – Б.В. Горнунга, А.А. Реформатского, В.Н. Ярцевой и Р.Л. Будагова, – без больших усилий могут быть сведены в единое целое, как об этом говорили многие другие участники этой дискуссии[177].

Правильную борьбу диалектики с метафизикой, т.е. категорий, основанных на непрерывном становлении, и категорий, основанных на их дискретной разобщенности, мы находим и у других советских исследователей, например, у Б.В. Горнунга, и притом не только в указанном нами сейчас докладе 1957 г., но и, например, в докладе 1964 г.,