Какая мерзкая смерть.

Я долго тонул, пока в моем мире не воцарилась полная темнота. После этого воспоминания действительно исчезли.

Кошмар был настолько реален, что не мог не быть правдой.

Но я никому ничего не сказал, даже маме. Я слишком боялся ее напугать — видит Бог, она и так уже достаточно пережила.

Даже меня самого это чертовски напугало.

Этот кошмар был моим первым подробным воспоминанием об аварии. Я чувствовал, что теперь знаю правду, и понял, почему военные так не хотели сообщать мне и моей семье какие-либо детали. Но я все равно добрался до истины. Все это время она была у меня в голове, не хватало лишь толчка, чтобы запустить худшие из воспоминаний. С тех пор я часто видел этот сон. Проходили месяцы, и мне открывалось все больше подробностей.

Когда я находился в клинике доктора Као, меня серьезно беспокоило то, что РВСК могут каким-то образом узнать о моем присутствии здесь. В Кумбайе не предпринимали мер безопасности, а повстанцы явно проводили операции неподалеку, ведь авария случилась всего в пятнадцати милях отсюда. К счастью, до них не дошло никаких слухов обо мне, по крайней мере, насколько нам было известно.

Конечно, мама отправилась со мной на место аварии. Во время нашей поездки в Эквадор я много раз замечал, что моя пятидесятидевятилетняя мама храбрее многих элитных спецназовцев.

В конце трехнедельного пребывания в Эквадоре мама снова плакала. Ей было жаль расставаться с новыми друзьями — доктором Као и персоналом его клиники, Стивом Сазерлендом и его семьей.

Тепло простившись со всеми, мы улетели из Кито и приземлились в аэропорту Даллас/Форт-Уэрт. Нас встречал отец. Он подарил маме букет красных роз. Она посмотрела на цветы полными слез глазами, потом расхохоталась и указала на этикетку: «Выращено в Эквадоре».

Мы с мамой вылетали в Эквадор в состоянии, близком к нервному срыву, а прилетели, совершив то, что казалось невозможным. И это было очень ценно. Ко мне возвращались воспоминания, и это помогало мне чувствовать себя намного лучше. А главное, дальнейшие события показали, что мое физическое состояние улучшилось.

Я отправился домой, в Сан-Антонио, предвкушая радостную встречу с Карлой и сынишками.

Я рассказал им новости.

На следующий день было запланировано занятие с ФТ. Приехав, я увидел, что она разложила несколько толстых гимнастических матов. А по центру лежали ножные фиксаторы.

— Примерь эти штуки. Давай испытаем их.

В конце занятия мне удалось пройти между двумя параллельными брусьями, держась за них руками.

Я сделал около дюжины шагов, подтягивая одну ногу к другой. Эти усилия совершенно измотали меня. После двенадцати шагов я трясся и обливался потом, словно пробежал марафон туда и обратно.

Двенадцать шагов, но для меня это было чудом.

Я позвонил родителям, едва не плача:

— Мама, ты должна приехать и увидеть это! Я начинаю ходить!

Я неустанно тренировался день за днем. Итальянские ботинки жестко фиксировали мои лодыжки. Это позволяло мне пользоваться мышцами бедер для того, чтобы поднимать и переставлять ноги. Таким образом, я мог делать уже двести пятьдесят шагов подряд.

Я так хотел показать маме и отцу свои достижения, что целый день ходил по коридорам спортзала: преодолевал один коридор и тут же сворачивал в другой. Но к тому времени я был уже полностью обессилен — это было тяжелее любой армейской тренировки. Я обливался потом, трясся как осиновый лист и мог вот-вот упасть в обморок. Отцу пришлось сбегать за моей коляской.

Но знаете, я даже смог встать на ноги и крепко обнять маму. Представьте себе, какое это прекрасное ощущение!

Это были приятные моменты. Положительные результаты поездки в Эквадор. Но было и плохое. У меня повысилась чувствительность, а это означало усиление боли. Ко мне возвращалась память, а это влекло за собой новые кошмары и воспоминания. Однако важнее всего для меня была радость движения. Я ведь клялся, что снова буду ходить. Но именно в моменты высочайшего подъема можно ниже всего упасть. Я изо всех сил упражнялся с фиксаторами для ног, а кроме этого тренировался, чтобы восстановить физическую форму. И тут произошло нечто ужасное. У меня появился первый пролежень.

Прямо под правым бедром. Я должен был каждый день осматривать ноги с помощью зеркальца. Вот так я и обнаружил пролежень. Сначала я старался не обращать на него внимания: «У меня ведь все хорошо, скоро я выкарабкаюсь». А потом язва вскрылась. Я обратился в больницу, и меня немедленно госпитализировали. Нужна была операция, а это означало полтора месяца в больнице. Я лежал на матрасе, наполненном песком. Песок постоянно пересыпался туда-сюда — это должно было защитить меня от пролежней. Но я изнывал от безделья. Персонал мог заставить меня лежать спокойно, лишь пичкая лекарствами до беспамятства. По правде говоря, я превратился в сплошную болевую точку, поэтому мне нужны были эти обезболивающие.

Все новые и новые операции были неудачными. Язва увеличивалась. Я провел в больнице одиннадцать месяцев. Вы только представьте себе: одиннадцать месяцев! Триста тридцать с чем-то дней, совершенно одинаковых: полная неподвижность и абсолютное бездействие. Примерно три тысячи шестьсот часов бодрствования, и почти все это время меня терзала боль, от которой я извивался и кричал.

Каждые четыре часа мне давали большую дозу морфия. Я убивал время, глядя на часы в ожидании следующего укола. Мне становилось все хуже и хуже. На меня опустилась темная туча. Еще каких-то несколько месяцев назад я ходил. А теперь вот чем все обернулось: я лежал и ждал следующего укола. Хуже и придумать ничего было нельзя.

Со временем я заметил, что Карла с детьми навещают меня все реже и реже. Я их не винил. Говорить нам было не о чем, заниматься детьми я не мог, потому что мне нельзя было двигаться. Мне даже обнять их не удавалось.

По правде говоря, это разрывало мне сердце.

По правде говоря, наверное, хорошо, что они не приходили.

По правде говоря, я не хотел, чтобы мои мальчики видели меня таким.

Четвертого июля я проснулся от залпов салюта. Мне показалось, что я снова в горах, под обстрелом. Я посмотрел в окно палаты и почувствовал себя немного лучше, увидев, что это салют. Но сначала от этого внезапного треска посреди ночи я просто голову потерял.

Перед самой выпиской я перенес операцию на головном мозге. Целью было уменьшить боли, которые иногда становились нестерпимыми. Врачи объяснили, что боль передается, как телефонный сигнал. Если на линии нет помех, он четкий и ясный. Если на линии помехи, сигнал будет прерываться и заглушаться. Суть заключалась в том, чтобы создать в моем мозгу помехи, препятствующие прохождению боли. В моменты просветления я говорил, что не хочу, чтобы мне делали операцию, которая снизит чувствительность моего тела и лишит меня возможности ходить. Меня уверяли, что этого не произойдет. Сигналы, связанные с болью и движением, проходили по разным «телефонным линиям».