если признать позицию реального отца «консервативной» – хотя охраняется в ней нечто отсутствующее и не данное в опыте, – она состоит не в мрачной и всеохватной охранительной повестке, которую ей чаще всего приписывают, а в реакции на то, что носитель этой позиции воспринимает как забалтывание.

Не имеет значения, на каком конце политического спектра это забалтывание происходит. В функциональные обязанности реального отца входит демонстрация того, что, прекраснодушно полагаясь на означающее – будь оно лояльным существующему порядку или протестным, – субъект теряет нечто предположительно лежащее в основе его сексуации, поскольку организованная вокруг этого означающего речь устраняет элемент, который служит почвой для различительности. Бдительно охраняемый, но неназываемый элемент этот выступает подлинной причиной и одновременно признаком полового различия, которое реальный отец выдает за различие как таковое. Эта подмена, даже если не вызывает протеста со стороны субъекта, оказывает столь сокрушительное воздействие на современность, что омрачает и затрудняет любое обсуждение политической повестки.

«Различие» долгое время оставалось на острие интеллектуальной моды. В определенный момент обнаружилось большое разнообразие различий, каждое из которых требовало к себе внимания и давало поводы к оживлению дискуссий. Однако неизменным фоном этому изобилию служило различие половое – камень преткновения, который чрезвычайно нервирует исследователей, имеющих перед психоанализом те или иные культурные обязательства. Так, например, дебаты между Славоем Жижеком и Джудит Батлер в «Контингентности, гегемонии и универсальности»[37], в которых преимущество поначалу удерживала Батлер, умело показывая наигранную карнавальность гендерной роли, была прервана жижековской репликой, почти воплем. Имеющая отдаленную связь с вышеописанными побуждениями реального отцовства, бурная реакция Жижека сводилась к тому, что Батлер ошибается, поскольку при всей своей искушенности в вопросах конструирования гендера недооценивает различие пола в области, которую Жижек, риторически заостряя тезис, объявил «проявлением Реального». Гнетущая тишина, воцарившаяся в философском лакановском сообществе после этой работы, показывает, что дело с тех пор так и не сдвинулось с мертвой точки.

Коль скоро сам реальный отец не может проследовать дальше, чем ему позволяет собственная ограниченная позиция, тем важнее исследовать различные импликации его речи. Следует ли, например, считать чисто культурной особенностью, что в норме – в случае мало-мальски чутких родителей – она чаще и активнее адресуется ребенку мужского пола? С одной стороны, очевидно, что речь реального отца нацелена на кастрацию, точнее на тот ее этап, который соответствует окончательному отклонению остатков претензии на всемогущество, актуализируемой в период латентности, когда лишенный прочих орудий сексуации субъект помещает в означающее свое требование без остатка. С другой – сама эта речь не содержит прямого и недвусмысленного признака фалличности и ничего о пресловутой мужской власти не сообщает. Далеко не любая речь, сопряженная с этой властью, имеет отношение к речи реального отца. Например, ничего общего с ней не имеет речь даже настаивающего на своей генитальной позиции врача или учителя, поскольку так или иначе на требование субъекта отвечает, пусть и в неприглядной форме социального насилия. Более того, речь субъекта, наделенного локальной властью, скрадывает само существование речи реального отца, а потому предпочитает риторическую сдержанность и стандартные формулы вежливости.

Напротив, между позициями реального отца и аналитика, реагирующего на неопределенность позиции субъекта в области желания, должна быть если не связь, то по меньшей мере некоторое соположение. Однако любые прямые параллели здесь, очевидно, проблематичны: ясно, что аналитик не может дойти до такой степени одичалости, чтобы прибегнуть к речи реального отца. Даже генитальная позиция и обильные сексуализированные толкования врачей-аналитиков, чью деятельность Фрейд характеризует как «дикую», выглядят грубостью исключительно по содержанию, тогда как на уровне акта они зачастую бездейственны. Свою прямолинейную откровенность такие специалисты принимают за инструмент прерывания, что не только не соответствует действительности, но уводит в противоположную сторону от задействованной Фрейдом отцовской метафоры.

Впрочем, нечто сходное с работой этой метафоры на реальном уровне анализа может произойти – естественно, не в рамках систематической практики. Так, рассказывая о деятельности аналитика Маргарет Литтл, Лакан приводит следующий пример:

…пациентка завела речь о небольших изменениях, внесенных незадолго до того аналитиком в убранство своего кабинета… Пациентки Маргарет Литтл с утра доставали ее своими замечаниями – это, мол, хорошо, а вот это не слишком удачно, коричневый здесь не к месту, а вот зеленый смотрится восхитительно – и вот приходит к концу дня наша пациентка и заводит, да еще более настойчиво, ту же песню. Аналитик отвечает буквально так: послушайте, мне наплевать ровным счетом, что вы об этом думаете. Пациентка… поначалу шокирована, ошарашена, но тут же прерывает наступившее было молчание восхищенным криком: То, что вы сейчас сделали, просто великолепно и т. д.[38]

В своем комментарии Лакан дает понять, что не считает поступок аналитика ни образцовым, ни даже достойным проблематизации в качестве аналитического приема. Тем не менее случайная реплика, сорвавшаяся с языка аналитика, позволяет поразмышлять о границе анализа, зачастую поддерживаемой лишь ценой ее нарушения. В частности, не слишком скованные сеттингом специалисты – психотерапевты-медики или руководители групп помощи – нередко испытывают искушение прибегнуть в своей практике к тому, что выходит за ее профессиональные пределы. Это желание столь сильно, что вдохновляет целые терапевтические движения, опекающие специальные группы пациентов, которым дополнительное, незапротоколированное вмешательство якобы пойдет во благо – чаще всего речь идет о пациентах психотических. Подобные неортодоксальные подходы всегда обрастают легендами и чертами личной героизации: так, на пике влияния антипсихиатрического движения из уст в уста передавались истории о находчивых врачах, сумевших прервать многолетний, не поддававшийся традиционному лечению кататонический ступор пациента, демонстративно наступив ему на ногу или словесно задев его чувства. Из таких сеттинговых злоупотреблений, тешащих широкую публику, выросли разнообразные практики, участники которых предаются разнообразным и зрелищным «проигрываниям травмы» или встают на место воображаемых фигур.

Нетрудно понять, что за этими практиками стоит более-менее невинный, перенесенный на светскую почву экзорцизм. Нет никакого смысла подвергать его сколько-нибудь серьезной критике, как это делают добросовестные специалисты, чье чувство меры оскорблено царящим вокруг активистским карнавалом, ведь к непроизвольной реакции Маргарет Литтл вся эта активность не имеет отношения – во всяком случае, прямого. Жест Литтл был не творческим внеаналитическим вмешательством, а, как специально отмечает Лакан, нечаянным внедрением в анализ (в остальном довольно вялый и не производивший на анализантку особого впечатления) функции выреза, которая должна была появиться намного раньше:

Я лишь воспользовался этим случаем, поскольку он… очень удобен, чтобы продемонстрировать вам свою мысль. А мысль эта состоит в том, что решающим для продвижения анализа фактором является введение функции выреза. ‹…› Именно в эти моменты и оказалось задействовано что-то такое, что для рассматриваемых здесь отношений переноса стало решающим[39].

Той же