что ты будто работаешь слишком близко от открытого огня, но одновременно это — признание, что ты заслужил свои знаки различия в мире скорой помощи.

Никто никогда не будет тебя расспрашивать о трех часах, которые ты провел в компании психически больного пациента в приступе суицидального настроения, убеждая его поехать в больницу: мол, не факт, что вы справитесь сами, я знаю, что вам нужны помощь и поддержка. Но если ты приехал первым к машине, намотавшейся на дерево, и даже если там нечего делать, потому что травмы пациента несовместимы с жизнью, в ближайшие две недели все будут выспрашивать у тебя жуткие подробности.

В начале работы я подпал под очарование этого мифа. Если я не спасал чью-то жизнь или конечность каждый день, мне казалось, что это намекает на какую-то мою неполноценность: как будто некая высшая сила распределяла, куда поедет какая машина, и не доверяла мне выполнить какое-нибудь задание из престижного списка. Я дразнил сам себя теми видами работы (в основном связанными с травмами), которые мне еще предстояло вычеркнуть из списка, и злился, потому что их отсутствие подразумевало неудачу:

— А ты уже выезжал на поножовщину со смертельным исходом? Нет? Не видел, как вскрывают грудную клетку? А как насчет массового ДТП с кучей жертв? Остановки сердца в результате травмы? Не так уж часто приходится работать с травмой, правда? Как, даже перестрелки еще не видел? Ты вообще работаешь?

Конечно, это была чушь. Такие оценочные суждения о статусе разных вызовов оскорбительно грубы. Они коренятся в том же убеждении, из-за которого к молодым людям с ножевой раной ноги приезжает несколько машин в пределах пары минут, а пожилым пациентам с переломом бедра приходится несколько часов ждать хоть какой-нибудь помощи. Для нас эти серьезные травмы и будничные катастрофы были просто интересными случаями из практики. Но каждое событие, благодаря которому нам удавалось поставить галочку напротив какого-то вида работы, оставляло совершенно реальный след в чьей-то жизни: потерю, горе, отчаяние. Даже если нам никогда не придется посмотреть этому человеку в лицо.

* * *

На лице пациента — целая галерея синяков и шрамов, и только часть из них сегодняшняя. Его нос покосился в сторону и больше не перпендикулярен лбу. Он далеко не в полном сознании. Что бы мы ни делали, чтобы его успокоить, — все, кажется, приводит к противоположному эффекту, поэтому мой коллега отложил в сторону кислород и обследует грудь, голову, шею, конечности, приподнимает одежду, прощупывает ладонями, мягко надавливает, стараясь не раздражать пациента. По шкале оценки сознания я бы выставил пациенту баллов девять из пятнадцати: он стонет, пытается говорить, глаза у него закрыты. Я думаю, он не понимает, что происходит.

Я отпустил его голову, и он больше не пытается отпрянуть, но мы не можем навсегда оставить его и не трогать. Нам нужно выяснить, какие последствия для его организма имело столкновение с грудой металла на высокой скорости. Мы не вылечим его на месте, но нам нужно предотвратить дальнейшие повреждения и не дать его состоянию ухудшиться; нам нужно упаковать его, передвинуть и по возможности обеспечить ему комфортное положение. Может быть, нам придется провести еще какое-то критическое вмешательство. И все как можно быстрее. Ничего из этого пока не представляется возможным.

Подъезжает еще одна машина скорой помощи. Похоже, это такой вызов, на который приедут все: его объявили как остановку сердца, и он в очень людном месте. В этой машине приехали фельдшер и студент, который рвется поучаствовать в каком-нибудь ярком событии. Полицейские тоже уже тут, и они начинают закрывать проезд и направлять беспощадный трафик по другому маршруту. Но скорой для перевозки пациента еще нет.

Мы начинаем срезать одежду и открывать тело, чтобы выявить повреждения: начинаем с конечностей и движемся к торсу. Прикрываем пациента одеялом, чтобы обеспечить ему хоть какое-то достоинство посреди этого цирка. На руке и на груди у него фрикционные ожоги, как будто его прямо сквозь одежду поразила асфальтовая болезнь. Мы пытаемся прощупать ребра, но его от этого только передергивает. Есть что-то вроде синяков, вероятно, есть и более глубокие повреждения.

Кто-то посмотрел, какие повреждения у машины.

— В капоте большая вмятина, одна фара разбита. И переднее стекло. Там не просто круглая трещина. На стороне пассажирского сиденья оно полностью вдавлено внутрь. Это явно очень сильный удар. Я сильно удивлюсь, если это случилось на скорости 60 километров.

Парень, который приехал первым, пытается сделать кое-какие измерения. Он приставил к пальцу пациента тонкую иглу и пытается надеть на него манжету тонометра. Но пациент ничего не позволяет с собой сделать. Он становится все агрессивнее, отталкивает всех, пытается встать и в толк взять не может, почему все эти люди к нему пристают.

Мы умудрились найти его бумажник, поэтому у нас есть имя: Павел. С ним никого нет: ни члена семьи, ни друга, некому нам помочь, успокоить его, заполнить белые пятна. Откуда он? Чей он?

— Павел, Павел. Постарайтесь успокоиться.

Где те, кто его знает и заботится о нем? Может быть, они в другой стране? Где бы они ни были, они еще не знают, что с ним произошло.

— Павел, друг мой. Мы пытаемся вам помочь.

Я сомневаюсь, что он нас понимает; я даже не знаю, слышит ли он меня. Я стараюсь успокоить его своими интонациями. Но он затерялся в сумраке и кутерьме происходящего.

Приезжает четвертая скорая, и приходится объяснять ситуацию кому-то еще: новым людям, которые вбросят свои мнения в общую сумятицу. Вокруг пациента сейчас толкутся пять человек, но ощущение такое, будто ничего не делается. Знаете же поговорку про семерых нянек…

— Мы можем ему дать кислород?

— Мы пробовали…

— И нужно его обездвижить.

— Да если бы мы могли, друг…

— Он не позволяет к нему прикоснуться.

— Он дерется.

— Вы вызвали бригаду с травматологом?

— Они едут.

Я беспокоюсь, что дело буксует или, точнее, ходит по кругу. Чувствую, что мне надо бы быть более настойчивым, но не я приехал сюда первым и что-то меня удерживает. Я далеко от привычной зоны моей ответственности и не знаю всех остальных на месте происшествия. Я полагаюсь на то, что приедет врач и примет командование? Или опасаюсь, что буду выглядеть всезнайкой и, как только схвачу бразды правления, так и сяду в лужу?

Может быть, я жду появления более героической версии самого себя — той самой, которая, как мне всегда представлялось, должна материализовываться в таких случаях. Той самой, что твердо стоит на ногах и держит спину прямо, гордо поднимает