Полный решимости побыстрее разобраться с документами, Петруселся за стол. Покуда листал протокол допроса клиента, мысли его, вместо тогочтобы сфокусироваться на проблеме Кирина Сергея Константиновича (имеющегопогоняло Кирюха), разбегались в разные стороны. Сначала они ринулись внаправлении Евы, женщины, которая его возбуждала, но, сгорев от стыда за своегохозяина, развернулись и кинулись к ее бабке Элеоноре Георгиевне Новицкой.Восхитившись старухиной изобретательностью и артистизмом (с рольюстарушки-божьего-одуванчика она справилась блестяще!), метнулись к мертвой ЛизаветеПетровне Голицыной, ужаснулись, погрустили и прибились к тихой гавани подназванием «Аня».

Аня… Снова Аня! Петру никак не удавалось избавиться отмыслей об этой девушке. Наверное, потому, что он обещал ей помочь. Да, именнопоэтому, ведь адвокат Моисеев никогда не отказывался от своих обещаний. Самоеже главное – он знал, как это сделать… Вернее, надеялся, что знает. Потому чтов его руках была тонкая ниточка, ведущая к разгадке. Он не говорил о ней Ане,чтобы не обнадеживать девушку, но сам на девяносто процентов был уверен в том,что она укажет дорогу к истине.

Петр отодвинул так и не изученные протоколы, расчистив настоле место для более важного на сегодня документа. Достал его, вынув иззакрытого на кодовый замок дипломата. Положил перед собой.

Это было завещание Новицкой Элеоноры Георгиевны. Завещание,которое он оглашал в этом кабинете в середине прошлого месяца. Завещание,дающее Ане право на надежду. Ибо в нем был постскриптум, не озвученныйадвокатом Моисеевым. И содержал он следующие строки:

«Деньги, лежащие на моей сберкнижке (№ счета прилагается), язавещаю Невинной Полине Анатольевне, с обязательным условием: перечислять ихчастями (ежегодно по пять процентов от общей суммы + проценты по вкладу) насчет (№ прилагается) Васильковского дома инвалидов Московской области…»

Анна

Аня проснулась поздно. Но при этом чувствовала себя далеконе отдохнувшей, скорее напротив: измученной, разбитой, квелой и безумнонесчастной. Раньше с ней такого не бывало, хотя, видит бог, она не раз страдалаот недосыпа и частенько вставала с дурным настроением, но чтоб с самого утрахотелось умереть – это что-то новенькое, ибо всю сознательную жизнь желаниеуйти из этого мира появлялось на ночь глядя…

Когда Аня поднялась с новых бязевых простыней, часыпоказывали одиннадцать. Для завтрака поздно, для обеда рано, придетсяограничиться крепким чаем, тем более есть совсем не хочется.

Еле передвигая ноги, Аня побрела в кухню. Там включилачайник, достала из шкафчика чашку с веселой мордочкой (сейчас она почему-то неказалась такой уж веселой), села на табурет, замерла. Пока вода закипала,пыталась думать о хорошем, например о бабусе, но мысли-предательницы с однойстарой женщины перескакивали на другую, лежащую в луже собственной крови, сторчащим из груди кухонным ножом, и от этих воспоминаний становилось еще хуже.

Когда чайник согрел воду, ознаменовав завершение своейработы громким щелчком, в дверь позвонили.

– Никого нет дома! – прокричала Аня, не двигаясь сместа, а потом еще добавила, позаимствовав фразу у кого-то из героевнизкопробных боевиков: – Кто бы ты ни был, катись к черту!

Но некто за дверью не внял Аниным приказам, позвонил еще,более настойчиво.

Пришлось открывать.

К Аниному ужасу на пороге квартиры стоял Петр.

– Ой, – пискнула Аня, прячась за дверь. – А янеодета…

Неодета – не то слово, потому что в принципе она была одетав халат, но зато в какой! Фланелевое рубище с прорехой на плече и оторваннымкарманом, не халат – стыдоба!

– Я звонил вам на мобильный, чтобы предупредить о своемприезде, – поспешно проговорил Петр, отводя глаза, – но вы неотвечали…

– Я сейчас, минутку…

Аня метнулась в комнату, скинула рубище, влезла в джинсы,рывком надела на себя футболку, наскоро расчесала волосы и, горько сожалея отрехсотрублевой помаде, оставленной в кармане куртки, вернулась в прихожую.

– Входите, – пригласила она Петра, широкораспахивая дверь. – Сейчас чай будем пить…

– Аня, – прервал ее он, – на чай нет времени…

– Что-то случилось? – встревожилась она.

– Нет, не беспокойтесь… В смысле, ничегострашного… – И в доказательство своей правдивости проникновенно заглянулей в глаза, хотя до этого смотрел либо поверх ее плеча, либо на носки своихботинок. – У меня для вас новость.

– Хорошая?

– Не знаю… – Он опять потупился. – Чтобответить на ваш вопрос, я должен задать свой.

– Ну так задавайте! – нетерпеливо воскликнула Аня.

Петр еще несколько секунд молчал, хмуря брови, потом все жеспросил:

– Вы действительно хотите знать правду о своемрождении?

– Конечно, но почему вы…

– Вы на самом деле мечтаете познакомиться со своейнастоящей матерью?

– Значит, я была права, и Шура Железнова меня нерожала! – вырвалось у Ани.

В ответ на ее реплику он лишь дернул ртом, и было неясно,что означала эта гримаса – то ли утверждение, то ли отрицание, то линетерпение. Скорее последнее, потому что Петр тут же продолжил допрос:

– Так вы уверены, что вам нужна правда? Даже если онабудет горькой?

– Да что вы меня стращаете? – возмутилась Аня.

– Ответьте.

– Да, да, да! Я хочу знать правду, хочу познакомитьсясо своей настоящей матерью…

– И вы не подумали о том, что ваша настоящая мать можетоказаться, например, преступницей? Или не совсем здоровым человеком, проще –инвалидом?

– С чего бы это?

– Вдруг Элеонора Георгиевна отказалась от дочеринеспроста? Быть может, она решилась отдать ее на воспитание только после того,как узнала о ней что-то нелицеприятное…

– Что можно узнать нелицеприятное о новорожденном?

– Наверное, я неправильно выразился. Я хотел сказать,что Элеонора Георгиевна отказалась от своего ребенка, узнав, что он, например,неизлечимо болен, многие роженицы оставляют детей-инвалидов в роддомах…

– Вы знаете что-то конкретное? – осенилоАню. – Знаете, но боитесь мне сказать? Только я не поняла – преступницаона или инвалид? А может, малолетняя наркоманка? Или маньячка?

– Не говорите глупостей!

– А вы перестаньте ходить вокруг да около! –вспылила она.

– Я должен быть уверен…

– Говорите! – почти приказала Аня.

И он подчинился: