– Хочешь, помогу? Ломать я умею.

– Лучше обойтись без шума. Я должен точно понять, как работает защита, и устранить заклинания одно за другим – в правильном порядке.

Авила мне уже успела наскучить и даже стала раздражать. Не то чтобы я против плохого поведения. Наоборот, полностью за. Но такие закрытые, кровосмесительно-вульгарные и очень дорогие вечеринки – это то, что я больше всего ненавижу в человечестве вообще и в Лос-Анджелесе в частности.

Эти придурки в зале, высоко парящие на своем элитном холме, – из того сорта людей, чью личность заменяют деньги или, например, новая библиотека, где будут болтаться дети, понимающие, что никто никогда не научит их читать. Богатство не изолирует их от мира. Оно его создает. Их финансовые отчеты читают как Книгу Бытия. Да будет свет, и пусть расцветают тысячи инвестиционных банков! Они испражняются раковой опухолью, а когда они блюют в изогнутую долину Лос-Анджелеса, воздух становится настолько густым и ядовитым, что его можно резать, как хлеб, и подавать на обед в «Макдоналдсе.» Словно «Хэппи Мил» для самоубийц.

И теперь сотни этих людей находятся в десяти шагах от меня. Интересно, как много я успею убить, прежде чем появится полиция.

Видок бормочет что-то над своими пузырьками с зельями в другом конце комнаты. Я плюхаюсь в кресло и принимаюсь просматривать лежащие передо мною конверты. Помимо нескольких писем с просьбами о благотворительности, попадаются льстивые записки от политиков и извещения о вручении каких-то говнонаград, но в основном это счета и рекламные проспекты. Кто бы мог подумать! Даже богам шлют по почте всякий мусор.

Я кидаю пачку писем обратно и беру в руки фото в серебряной рамке. Я узнаю нынешнего мэра Лос-Анджелеса, которого уже видел в телевизоре, и еще одного парня, чуть не ставшего президентом. Рядом с ними женщина, которой мэр вручает очередную награду. Все трое лучатся от восторга, широко скаля зубы.

Стая радостных волков.

Должно быть, на вечеринке произошло что-то забавное, поскольку толпа внезапно взрывается громким смехом и снова затихает. Клянусь, я мог бы уничтожить их всех до одного и уйти раньше, чем кто-нибудь поймет, что происходит.

Вдруг в мозгу будто щелкает маленький переключатель. Я снова беру фото в рамке и показываю его Видоку.

– Узнаешь кого-нибудь?

Он бросает беглый взгляд.

– Что? Oui[67]. Политики. Х…й на них. Дай мне доделать работу.

– Не они. Женщина.

Он снова смотрит. В глазах его появляется интерес:

– Я ее знаю. Это твоя подружка Джейн-Энн.

– Ага. Должно быть, это ее заведение. Она всегда была бешеной карьеристкой. Авила – ее награда за поддержку Мейсона.

– Очень забавно, что мы оказались именно здесь.

– Наверное, в этом есть справедливость.

Я встаю и обхожу вокруг стола.

– Ты куда собрался?

– Надо убить кое-кого.

Видок стремительно подходит и хватает меня за руку. За двести лет трудовой жизни он выработал крепкую хватку.

– Не смей. Будь мужчиной! Держи себя в руках и доделай работу, на которую согласился. Теперь ты знаешь, где она, и сможешь вернуться сюда в любое время.

– Ты прав. Извини. Немного вышел из себя.

– Стой у двери и контролируй, чтобы сюда никто не зашел.

– Понял.

Через секунду Видок поворачивается ко мне спиной, а я выхожу за дверь.

Пару минут назад я чувствовал себя идиотом в смокинге, но теперь рад, что Мунинн настоял, чтобы мы вырядились как два завсегдатая казино. Я пру через толпу, как ледокол, но никто не обращает на меня особого внимания – просто еще один похотливый пьяница, пробирающийся через человеческие отходы для того, чтобы урвать свою долю первоклассной наркоты и бесплатной пиз…ятины.

До того как угодить в Нижний Мир, я не отличался вспыльчивостью. Возможно, здесь она мне была просто не нужна. Я почувствовал изменения в себе спустя пару недель после того, как меня впервые швырнули на арену. Все это время я побеждал. С трудом, но выигрывал бои. И меня это удивляло не меньше, чем зрителей. Я хоть и принадлежал Азазелю, но был ему не очень интересен. Эффект новизны иссяк, и единственным развлечением, как я мог предположить, теперь стало дождаться, когда меня забьют до смерти. Каждый бой, в котором я не умирал, выводил из себя тех, кому Азазель поручил за мной присматривать.

На арену меня всегда выводили в цепях – на запястьях, лодыжках и шее. Это была шутка. Я мог только что убить какого-нибудь плюющего ядом сфинкса, но при этом оставался диким человеко-зверем, которого нужно держать на поводке. Такой вот Адский юмор. Всякий раз, когда на меня надевали цепи, зрители просто падали от хохота.

Однажды ночью Баксукс, самый высокий из трех моих надсмотрщиков, немного порезвился с моими цепями. Он натянул их у меня за спиной, будто поводья, и начал бить меня ими, как четырехдолларового мула. Я заметил на грязном полу арены полуразломанный наац. Я даже не помню как, но, видимо, я его поднял, поскольку живот Баксукса внезапно раскрылся, как тоннель Холланда[68], и его ангельские кишки выпали к моим ногам. Толпа просто обезумела. Для меня это был, наверное, самый приятный момент за все время нахождения в Аду. Рев толпы на некоторое время отвлек двух других моих надсмотрщиков. Этих секунд хватило на то, чтобы размахнуться сломанным наацем так сильно, что он вытянулся почти на всю длину и отсек голову надзирателю номер два. Следующим взмахом я отрубил руку надзирателю номер три.

Плохо было только то, что у третьего надсмотрщика осталось три руки, и теперь он оказался страшно рассержен. Он набросился на меня, как мексиканский рестлер, прыгнув всем своим весом в пятьсот-шестьсот фунтов[69], отломив наац до небоевой восемнадцатидюймовой[70] части. Затем начал колотить меня тремя огромными кулачищами, похожими на гранитные, подсвеченные изнутри тыквы. Всякий раз, когда он обрушивал на меня ту или иную молотилку Джона Уэйна, он смещался чуть назад и вверх, открывая немного пространства так, что мне удавалось бить концом нааца о землю.

Наац имеет подпружиненный механизм, который расширяет его за долю секунды. Я имею в виду, рабочий наац. Но этот был сильно поврежден, поэтому потребовалась дюжина хороших ударов об арену, прежде чем он сработал. Когда это произошло, удовольствие видеть выражение лица номера третьего почти компенсировало все перенесенные побои.

К счастью, он не упал сразу. Придави он меня – и я бы не смог стряхнуть его тело ни динамитом, ни гидравлическим домкратом. Он стоял, пошатываясь, и смотрел на древко нааца, вошедшего ему в грудь и вылезшего из спины.