день, к тому же завтра в Челаковице должна была приехать тетя Берта. Я ей позвонила и умоляюще попросила разрешить мне переночевать у Марты. Мне совершенно не хотелось возвращаться в Прагу, в нашу унылую тесную комнатушку, когда можно было остаться в Челаковице. Марта предложила переночевать в ее комнате, на одной кровати, а ее мама уже встала за плиту и готовила на ужин одно из моих любимых блюд – сладкие кнедлики со сливами и творогом, плавающие в растопленном сливочном масле…

Я понимала, что родной городок видится мне сквозь розовые очки. Я не хотела замечать, что там тоже была коррупция, алчность и антисемитизм, а некоторые жители во время оккупации стали предателями и сотрудничали с нацистами. Кое-кто из них потом бежал в Германию, других арестовали и судили как военных преступников.

Я так и не узнала, кто и по каким непостижимым причинам донес на папу в гестапо, из-за чего того интернировали и пытали в ужасной Малой крепости в Терезине. Я твердо решила не думать о печальном прошлом, моему безрадостному настоящему отчаянно не хватало тепла и радости. И в тот субботний вечер я уснула, обнимая Марту и вспоминая лишь хорошее, что случилось за сегодняшний день.

* * *

Наутро я встретила тетю на станции, и мы зашли к пятерым друзьям из маминого списка. Но если вчера меня повсюду встречали тепло и приветливо, в этих домах к нам отнеслись по-разному, к чему я оказалась не готова. Двое старых друзей моих родителей встретили нас с раскрытыми объятиями, предложили помощь и дружбу и сразу вернули все вещи до того, как мы успели их об этом попросить. А вот двое других расстались с нашим имуществом, или по крайней мере с некоторыми вещами, очень неохотно, даже не пытаясь скрыть недовольства, которое мы у них вызвали, явившись к ним на порог. Это выражение лица вскоре стало мне очень знакомым, и я научилась страшиться его и вместе с тем принимать как должное – «почему именно мой знакомый еврей вернулся живым?» Последним был дом женщины, которая когда-то считалась маминой близкой подругой. Та с порога заявила, что мама не давала ей ничего ценного. Я так любила ее в детстве и не могла поверить, что она солгала, поэтому я убедила себя в том, что мама, должно быть, ошиблась. А потом через несколько месяцев увидела ее на улице в маминой шубе. Можете представить мое разочарование.

А вот тетя ей сразу не поверила, и все время, пока мы шли на станцию, понурые и разочарованные, кипела от злости.

– Видеть больше не хочу Челаковице и этих людей, – возмущалась она. – Как они смели называть себя вашими друзьями! И ты, девочка, держись от них подальше.

Мне хотелось с ней поспорить, возразить, что в городе много честных и добрых людей, но я поняла, что сейчас не время и не место говорить об этом и спорить с ней бесполезно.

По возвращении в Прагу мне стоило больших усилий взглянуть на те немногие вещи, которые так много для меня значили – ведь это было все, что осталось от моего дома. Любимые папины картины, несколько ковриков, которые сплела мама, наволочки и скатерти, вышитые ее рукой, остатки семейного фарфора, которым я всегда любовалась, хотя мне не разрешали его трогать, папины любимые книги, его часы и обручальное кольцо, кольцо с сапфиром, золотое кольцо, подвеска и серьги, которые папа подарил маме на ее последний день рождения, что мы провели вместе (я знала, что родителям, как и всем евреям, велели отдать немцам все ювелирные украшения, серебро и золото, но тетя сказала, что многое удалось спрятать у друзей). Они даже купили два красивых обеденных сервиза, один для Евы, другой для меня, в качестве нашего приданого. Сервизы мне отдали полностью. Из мебели остался лишь рояль и мой раскладной диван. Рояль в нашей комнатушке не помещался, и мы отдали его в местную школу, а вот дивану нашлось место на кухне. Теперь там могла спать Ева, которая должна была приехать в феврале.

После тех выходных я пребывала в смятении. Я испытывала и восторг, и разочарование, и уныние. Натиск впечатлений не укладывался в голове, мне нужно было свыкнуться с новыми обстоятельствами. В школе я поделилась своими чувствами с Сеппи и Гонзой, которым тоже было трудно приспособиться.

Сеппи, который родился и вырос в Братиславе, было сложнее всего: у него не осталось ни одной родной души. Его родители пропали, всю семью уничтожили в концлагерях. А теперь его разлучили даже с младшим братом Эрни, с которым они были вместе всю войну в Британии. Эрни поместили в приют, а Сеппи отдали в приемную семью пражан. В новой семье ему не нравилось, в новой школе тоже, и в конце концов они с братом вернулись на Запад.

У Гонзы остался дядя, с которым он теперь жил. По сравнению с Сеппи, нам с Гонзой повезло.

Гонза сочувствовал мне, ведь нас объединяла одна беда. «Лучшие друзья» его родителей тоже не захотели иметь с ним ничего общего и не вернули родительское имущество, тогда как люди, которых он едва знал, проявляли доброту и заботу. Он рассказал о старом владельце газетного киоска, где его брат Франта всегда покупал еженедельник. Гонза случайно его встретил, и газетчик сказал: «Когда забрали Франту, мы не сомневались, что он вернется, и откладывали для него все выпуски журнала. Мы их сохранили, прошу, забери их, пожалуйста». Франта должен был уехать в Великобританию в 1939 году на том же поезде, что мои кузены, но, как и они, не смог выбраться и сгинул в концлагере.

Вскоре после выходных, проведенных в Челаковице, к нам пришла симпатичная молодая женщина. Когда она увидела меня, ее лицо озарилось и она крепко меня обняла. «Верушка, как же ты выросла!» – воскликнула она. Этот голос, эти смешливые глаза я бы узнала из тысячи. Это была Маренка, мамина помощница из конторы, иногда она ездила с нами в отпуск в горы. В нашей семье обожали эту болтливую хохотушку.

– Жалко, что мы не встретились в Челаковице, – сказала она, – но я тогда уезжала. Марта рассказала, что ты у нее ночевала. У нас с Яндой большая уютная квартира, можешь останавливаться у нас, когда захочешь, у тебя будет своя комната. Я приехала уговорить Берту, чтобы ты немного пожила у нас. Твои родители всегда были ко мне добры, я чувствовала себя одной из вас. Так я смогу отблагодарить их и познакомиться поближе с этим маленьким английским бриллиантом.

Слова Маренки пролились бальзамом на мои уши. Я была подружкой невесты у нее на свадьбе, и она очень мне нравилась. Я упрямо игнорировала тетины возражения. После долгих уговоров