На этом основании и предлагалось привлечь Войно-Ясенецкого к ответственности, а в качестве меры пресечения избрать содержание под стражей во внутренней тюрьме УГБ НКВД УзССР. В постановлении данное решение оправдывалось тем, что Лука был «достаточно изобличен в участии в контрреволюционной церковно-монархической организации и шпионской работе в пользу иностранного государства, не отвечает на вопросы следователя, ведет себя грубо, вызывающе, делает оскорбительные выпады допрашивающему, наносит контрреволюционную клевету органам НКВД»[109].

В течение многих месяцев допросы, в том числе и способом «конвейера», пытки, издевательства, унижения, побои, карцер….

Войно-Ясенецкий протестовал, объявлял голодовки, подавал заявления в высшие инстанции о необоснованности ареста и заключения…

О своем состоянии архиепископ Лука вспоминал спустя годы: «У меня начались ярко выраженные зрительные и тактильные галлюцинации, сменявшие одна другую. То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята, и я ловил их. То я видел себя стоящим на краю огромной впадины, в которой был расположен город, ярко освещенный электрическими фонарями. Я ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине шевелится змея»[110].

Лука не знал, что «настойчивость» сотрудников НКВД в стремлении получить нужное им признание основывалась на показаниях, которые им удалось выбить из других подследственных. В частности, архиепископ Борис (Шипулин) 29 октября 1937 года подписал протокол, в котором были и такие сведения:

«В Институте неотложной медицинской помощи Войно-Ясенецкий окружил себя антисоветским элементом, при прямом содействии которого удавалось вредить делу оказания медпомощи трудящимся.

В начале 1937 г. в Институт неотложной помощи был доставлен на излечение один из передовых мастеров хлопководства – орденоносец…

Лечение этого орденоносца было организовано вредительски, в результате чего последовала смерть. О его смерти ни родные, ни организации, пославшие его на лечение, уведомлены не были, а труп его был зарыт вместе со случайными лицами, умершими в Институте.

…Войно-Ясенецкий, который был основным виновником этого вредительского акта, остался неразоблаченным»[111].

В свою защиту Лука писал в НКВД УзССР:

«Следователями по моему делу мне предъявлены тягчайшие и крайне позорные обвинения (контрреволюционная деятельность в союзе с казаками, шпионаж, убийство больных путем операций), лишающие меня доброго имени и чести. Следствие ведется односторонне пристрастно в сторону обвинения. Оставляются без внимания и не вносятся в протокол мои заявления, оправдывающие меня. Меня лишили законного права послать заявления высшим представителям власти.

…Я лишен всех прав и всякой цели жизни, так как для меня невозможно ни священнослужение, ни работа по хирургии, ни очень важная научная работа, я лишен семьи, свободы и чести. Без допроса меня обвиняют в гнуснейшем из преступлений – тайном убийстве больных путем операций»[112].

В ходе непрекращавшихся допросов от Луки неуклонно требовали признания в шпионаже. В ответ он только просил указать, в пользу какого государства шпионил. На это ответить, конечно, не могли. Тогда его еще раз подвергли допросу «конвейером», который длился тринадцать суток. Не видя конца этим мучениям, епископ задумался о самоубийстве. Он потребовал вызвать начальника Секретного отдела и, когда тот пришел, заявил, что подпишет все, что они хотят, кроме покушения на убийство Сталина; что прекращает голодовку и просил прислать обед.

Лука задумал перерезать себе височную артерию, приставив к виску нож и крепко ударив по спинке его. Он все рассчитал: для остановки кровотечения нужно было бы перевязать височную артерию, что невыполнимо в условиях ГПУ, и его пришлось бы отвезти в больницу или хирургическую клинику, что вызвало бы большой скандал в Ташкенте. Когда принесли обед, он незаметно ощупал лезвие столового ножа и убедился, что височной артерии перерезать им не удастся. Тогда он вскочил и, быстро отбежав на середину комнаты, начал пилить себе горло ножом. Чекист, сидевший на другом конце стола, как кошка, бросился на «самоубийцу», вырвал нож и ударил его кулаком в грудь. Луку оттащили в камеру, где он от всех переживаний и потрясений… неожиданно для себя уснул. Когда проснулся, рядом стоял чекист, державший в руке лист бумаги с текстом признания в шпионаже в пользу иностранного государства. Лука со смехом отказался подписать сочиненную чекистами бумагу и вновь был брошен в подвал, где упал в обморок.

Из следственного корпуса Луку перевели сначала в областную больницу, а затем в ташкентскую тюрьму. Большая камера была до отказа наполнена заключенными, которые лежали на трехэтажных нарах и на каменном полу. К параше, стоявшей у входной двери, нужно было пробираться по ночам через всю камеру между лежавшими на полу людьми, спотыкаясь и падая на них. Кормили крайне плохо, а передачи с воли были запрещены. В этих тяжелых условиях пробыл он около восьми месяцев.

К середине февраля 1939 года следствие по делу «церковников» было закончено. Подписавших лжесвидетельства против себя и своих собратьев расстреляли.

Из всех привлеченных остался только Лука…

Несломленный… Протестовавший… Живой!

Но следственный отдел НКВД надеялся «дожать» подследственного и 20 февраля 1939 года в пятый раз выписал постановление о продлении срока ведения следствия по его делу. Допросы были возобновлены:

– Из показаний Бориса Шипулина и других усматривается, что вы состояли членом руководящего центра церковно-контрреволюционной…

– Не состоял, – не дожидаясь окончания вопроса, отвечал Лука.

– Дайте об этом показания, – словно и не слыша ничего, продолжал следователь.

– Повторяю, я членом руководящего центра церковно-контрреволюционной организации не состоял, следовательно, и никакого участия в работе контрреволюционной организации не принимал.

– Вы даете ложные показания. Вас изобличают показания ваших сообщников.

– Я ни в чем контрреволюционном не участвовал.

– Но вот обвиняемый Шипулин свидетельствует, что на собраниях вы в антисоветском духе обсуждали вопросы внутреннего положения в стране, в частности, новой конституции. К тому же негативно высказывались по международным проблемам.

– Не признаю. Этого совершенно не было.

– По показаниям подследственного Андреева вы превратили ташкентский собор в место сборища контрреволюционеров. Подтверждаете?

– Категорически отрицаю.

– Еще в деле есть показание о том, что вы были инициатором создания контрреволюционной организации “Автономия Туркестанской церкви”, выступали в поддержку патриарха Тихона, арестованного советскими органами, и его антисоветской политики. Почему вы это скрываете?

– Я не скрываю, я – отрицаю, так как это сплошная ложь.

– С какой целью вы оказывали помощь деньгами ряду административно-ссыльных священников и епископов?

– С благотворительной, как нуждающимся.

– Какую вредительскую работу вы проводили в Институте неотложной помощи? Дайте показания.

– Никакой такой работы я не проводил.

– Вы все время на следствии ведете себя неискренне, скрываете от следствия свои истинные контрреволюционные взгляды и действия. Тогда как вас изобличают многочисленные свидетельские показания. Почему скрываете?

– Я ничего не скрываю, а с людьми, которых вы называли в качестве свидетельствующих против меня, я никогда близких отношений не имел. Ну, может,