слыша только собственные мысли и думы; печально усыпляли ее дальние звуки, радостно убаюкивали сердечные мечты. Листья под окном перешептывались…

На всех царем служба сказана,

Мому милому давно явлена;

На всех царем по коню дали,

Мому милому коня не дали;

Коня не дали, ехать не на чем.

Ты, мой милой друг, заложи меня,

Заложи меня, ты купи коня;

Послужи службу: службу выслужишь,

Коня выучишь, меня выручишь.

И все домой поприехали,

Мово милого и вести нет;

Один конь бежит, на нем знак лежит,

На нем знак лежит, пухова шляпа,

Во шляпе-то мой шелков платок.

Мне не жаль платка, в шляпе носится,

Мне жаль дружка, с иной водится,

С иной водится, со мной ссорится.

Тихий час, простор туманный,

Теплота и пустота;

Ходит в роще шорох странный,

Шепчут листья, как уста;

Темен дол благоуханный,

Светлозвездна высота.

И фонтан, вдали сверкая,

Сыплет слезы без числа;

Слышится, в объеме края,

Будто тихая хула.

В сердце радость молодая

Тяжким горем залегла.

Там идут, как духи ночи,

Тени черной чередой;

Там возникнет, в строгой мочи,

Посетитель роковой.

Глубоко вперились очи

В мрак бездонный и немой.

И, сливался с родною,

Тайной жалобой тиши,

С грустно шепчущей струею,

С ропотом лесной глуши, –

Напоенные тоскою,

Полились слова души:

«Смирись! смирись! что спрашивать напрасно?

Ужель нам всем удел наш незнаком?

Недаром, грусть, ты входишь ежечасно

В грудь женскую, как в собственный свой дом.

Бессильному когда была пощада?

И кто его уважит бытие?

Не ты один хранишь, утес Левкада,

Печальное предание свое!

О глас любви и самоотверженья!

Ведешь ты нас к обманам и бедам.

Восторга луч, святые откровенья,

Дары небес! – вы бесполезны нам.

Всё суета! высокие призванья,

Порывы чувств, и радости мечта,

И все борьбы, и жертвы, и страданья,

Дела земли – всё та же суета!»

Смолкнул вздох. И светлым привиденьем

Он стоит перед лишенной сил;

И, взглянув к лучам ночных светил,

С горестным любви благословеньем

На главу ей руку положил.

И катясь, как мочных волн разливы,

Носятся созвучно перед ней

Чувств ее и грустных дум отзывы,

Но ясней, и строже, и полней:

«Что ищешь ты, безумица младая?

Взгляни кругом, о чем хлопочет мир!

Всю жизнь свою призраку посвящая,

Поверь ему, найди себе кумир!

И наряди его в твои мечтанья,

И счастья жди, упрямое дитя!

На пыл души, на сердца излиянья

Ответит он, скучая иль шутя.

Твою любовь вознаградит порою

Рассеянный, поспешный поцелуй.

Ты женщина! умей владеть собою,

Сомкни уста и душу ты закуй!

Сдержи порыв, уйми свои ты стоны,

Свою слезу учи не кануть с вежд!

Ты – женщина! живи без обороны,

Без прихоти, без воли, без надежд.

Рабов нужды, слепых сынов заботы

В свой тайный мир, в мир сердца не зови:

Их с каждым днем ждут новые работы,

Им время нет для счастья и любви.

Но ты храни священные химеры,

Но ты, в душе обманутой своей,

Умей сберечь завет нетленной веры

В тревоге их языческих страстей.

Не ведай ты бесплодной их свободы,

От дела их свое отсторони;

Пускай спешат, пускай шумят народы, –

Не спрашивай, о чем шумят они.

Иди, смирясь; иди опять к пустыне,

К свершению напрасного труда;

Иди опять к тому, что было ныне,

Что будет вновь и завтра, и всегда!

И у конца томительной дороги

Спроси, к чему так много тяжких дней,

Зачем творца веления так строги

И немочных зачем удел трудней!»

5

Около недели после прогулки в Останкино, в начале знойного дня, Вера Владимировна с дочерью кушала чай на своем балконе, в тени нескольких тощих, запыленных, сероватых дерев. Перед садиком блистала на солнце во всей своей яркости широкая белая дорога; ветер взвивал по ней мелкий песок; по обеим сторонам виднелись один за другим красивые столбики тротуара; напротив стоял точно такой же нарядный домик с балконом, цветником, деревцами и зеленой решеткой. По понятиям обеих дам, было еще очень рано, то есть около десяти часов, и они, завтракая, наслаждались тем, что представляли себе природой утром. Цецилия была бледнее и молчаливее обыкновенного; она бессознательно чувствовала в себе что-то непривычное и неудобное, с чем она не умела справиться. Ее душа была так обделана, ее понятия так перепутаны, ее способности так переобразованы и изувечены неутомимым воспитанием, что всякий жизненный вопрос затруднял и стращал ее. Материнские уроки и нравоучения были ей, в отношении жизни, точно так же полезны, как полезны, относительно к Шекспиру и Данте, бесконечные комментарии усердных ученых, которые прочитав, не поймешь уже и самого ясного и простого смысла в творении поэта. Ее нравственность и рассудок улучшили так же произвольно и тщательно, как улучшали бедные деревья в Версальских садах, бессовестно обстригивая их в колонны, вазы, шары, пирамиды, так что это представляло что угодно, только не дерево. Впрочем, матери вроде Веры Владимировны, вероятно, несколько понимают возможные последствия своей методы, потому что они все неимоверно спешат сбыть с рук усовершенствованных дочерей и возложить на другого опасную обязанность, тяготеющую на них.

По звонкому шоссе прогремел перед домом быстрый экипаж и остановился у подъезда.

– Наталья Афанасьевна, – сказала Цецилия, взглянув; и Наталья Афанасьевна вошла с Надеждой Ивановной.

– Bon jour, chère![53] вы меня не ожидали так рано; но я боюсь жара; ведь мне надо проехать весь парк, чтобы вас увидеть. Я встала нынче по-деревенскому, et me voilà[54]. Что же вы делаете?