– Ты так про всех людей и думала, да? – тихо спросила она.

– Да, – кивнула мама. – Я про Виктора Антоновича лет в четырнадцать случайно узнала. И хоть он мне был никто, я его и не видела даже, родилась, когда он давным-давно в Норильске был, но жить мне после этого стало невыносимо. Просто постыло мне стало жить. На людей смотреть не могла. О будущем своем думать – тем более.

– За что его посадили?

– Да за что тогда сажали? Причин особо не искали. Он ученый был, экономист, книги в Оксфорде издавались. В Госплане работал, пока нэп был. Потом обвинили, что поддерживал врагов народа, ну и достаточно. Бабушка пыталась его вытащить, она же влиятельных людей оперировала, партийцев. Но ей один такой сказал, влиятельный: ничего для него сделать нельзя, и сидите вы, Ольга Алексеевна, как мышь за веником, это в ваших интересах, может, о вас забудут.

Вера вздрогнула. Совпадение было дословное, она не представляла, что такое может быть.

– Они не изменились. И никогда не изменятся, – сказала мама. – Так что от бабушки ты совета не жди. Ей тебе сказать нечего.

Вера поняла, что во время ее разговора с бабушкой та стояла в саду за приоткрытой дверью балкона. Но слов про мышь за веником она точно не произносила, и слышать их мама не могла.

– А тебе? – спросила Вера.

– Да мне ведь повезло. – Ее лицо осветилось так мгновенно и сильно, что это поразило Веру. – Мало кому так в жизни повезло, как мне. И что же я могу тебе посоветовать? Везучие советовать вообще не должны, это даже неприлично.

Вот эти слова были уже точно о папе. Странно, но отчаяние, лежавшее у Веры в груди как камень, стало будто бы легче. Через него проступило, почувствовалось даже что-то простое и внятное. Любопытство, вот что!

– Ты в папу сразу влюбилась, да? – спросила она.

– Не знаю, сразу или не сразу. – Мама развела руками. – Учились вместе, он мне конспекты давал по сопромату. Я и не поняла даже, что со мной происходит. Потом только, когда поженились уже. Я же с юности такая обыкновенная была, такая какая-то… смазанная. Что я о себе знала? Ничего во мне яркого не было. Может, так и бывает, когда дети не от любви рождаются.

– Почему не от любви? – насторожилась Вера.

Разговоров о мамином отце в доме никогда не бывало. Она знала, что бабушка родила без мужа, и в такие годы, когда у нее уже не было надежды иметь ребенка. Но все это было так давно, так мало отношения имело к Вериной жизни, к музыке, ко всему, что было для нее важно…

Она не предполагала, что это может вдруг приобрести для нее значение, но теперь это стало так – становилось так прямо сейчас, душным июльским днем.

– Виктор Антонович из лагеря на поселение вышел, – сказала мама. – Это еще при Сталине было, но уже после войны. И бабушка хотела в Норильск к нему приехать. Врачи-то везде нужны, тем более такие, как она, тем более с военным опытом.

– И что?

– Он написал, что приезжать не надо. Что в лагере полюбил другую женщину, ее как поволжскую немку посадили, они вместе освободились, и… И все.

«А потом?» – чуть не спросила Вера.

Но не спросила. Праздность собственного любопытства показалась ей кощунственной перед этой простой и суровой картиной разбитой любви и жизни.

– За бабушкой тогда один пациент ухаживал. – Мама словно услышала ее вопрос. – Музыкант был, кстати, вот в кого у тебя способности.

– Какой музыкант? – вырвалось у Веры.

Невероятные предположения завихрились у нее в голове – то Гилельс представился, то Нейгауз, то почему-то ее педагог Леонид Иосифович.

– Не знаю, – ответила мама. – И никогда не знала. Она его имени ни разу мне не назвала. Но любви там не было никакой, это знаю. Тем более он женат был, для нее это было табу. Было бы табу, – уточнила она. – Если бы не отчаяние ее. И вдруг беременность, а ей за сорок, и ребенка она в молодости при родах потеряла. Так что повезло мне. И тебе тоже.

Она улыбнулась, но ее короткая улыбка тут же сменилась выражением привычной тревоги.

– Я за тебя и так-то страшно боялась, Верочка, – сказала она почти жалобно. – А тут еще этот швед… Тем более из Праги!

– Мама, ну при чем Прага?

Вера улыбнулась. Все, что полчаса назад казалось ей в собственной жизни таким огромным и пугающим, сделалось теперь мизерным, не стоящим даже волнения.

– Как же при чем? Полгода уже все только про нее и говорят, про эту Пражскую весну. Даже бабушка. Но бабушка-то ладно, а что ты втянешься, я боялась. Вы же молодые, не жизнь у вас, а сплошное заблуждение.

– А я думала, ты не хочешь, чтобы я в консерваторию поступала, потому за меня и волнуешься, – удивленно проговорила Вера.

– Господи, да что я, совсем дура! С чего мне этого не хотеть? Я бы только рада была…

Мама осеклась. Наверное, не хотела пробуждать у нее мысли о разрушенных музыкальных планах. Не могла же она знать, что и планы эти уже кажутся Вере мизерными тоже.

Да, именно так, хотя она только теперь это поняла. Мизерными, жалкими, пустыми казались ей мечты о музыкальной карьере. Разве значила для нее музыка то, что, например, для Рихтера? Чего больше было в ее мечтах, самой музыки или желания не славы даже, а яркой жизни? Как ни неприятно было это сознавать, но пустоглазый оказался в этом смысле довольно проницателен.

И Свен… Она едва могла вспомнить сейчас его лицо, только притененные глаза видела ясно. Любовь ли это была? Вера не знала.

– Ты уж не влезай в это, Вера, очень тебя прошу. – Мама думала только о своих страхах и только о них могла говорить. – Ничего хорошего из этих пражских дел не выйдет. Только мне нервы, а тебе… Подумать страшно!

– Ты так говоришь, будто я диссидентка, – пожала плечами Вера.

– Но со шведом связалась же.

– Это совсем другое.

– Другое или нет, а слава богу, что кончилось.

Мама взяла цветок, который поставила было под куст жасмина, и пошла за угол дома к палисаднику.

Ее слова о Свене – испуганные, какие-то даже пренебрежительные – подействовали на Веру неожиданным образом.

Она совсем не думала о нем. То есть была уверена, что не думает. Его исчезновение, неожиданное и жестокое, обрушило что-то у нее внутри, переигранная рука подтолкнула эту лавину, потом появился пустоглазый с отвратительными словами, вернее, с отвратительным смыслом этих слов, потом… Она и теперь вздрогнула, вспомнив, как наивна была ее уверенность, что она родит от Свена сына, и как ненавидела она себя за эту наивность, глядя на капли крови на песке аллеи.

После того что она так неожиданно узнала – о бабушке, о Викторе Петровиче Морозове, о любви и отчаянии, – все прежнее, детское, эгоистическое, мелькнуло в ее сознании, как звезда на ночном августовском небе, и так же, как падающая звезда, исчезло бесследно.