Я прервал:

– Он в Урюпинске? В смысле, в селе Малая Урюпинка?

– Так я слышала.

– Этот хлопец, – сказал я уважительно, – может что-тознать полезное для нас. Ты сможешь его опознать?

– Конечно, – ответила с некоторым удивлением. – Поауре.

– Ого! А что, аура есть у каждого?

– Естественно, – ответила она. – А ты не знал?

– Слышал, но… А какая у меня?

Она непроизвольно бросила взгляд на место, что над моеймакушкой, поморщилась.

– Тебе лучше не знать.

– Ладно, – согласился я поспешно. – Меньше знаешь,спишь спокойнее.

Она посмотрела с подозрением:

– Это в могилке, да?

– А где еще, – удивился я, – если заплатил все налоги?Сперва, правда, можешь спать на садовой скамейке, на вокзале, а потом…Поднажми, поезд отправится через три минуты, а нам еще на платформу полчасаподниматься с твоей прибалтийской прытью.

Она вспыхнула, ступеньки замелькали под нашими подошвами, мывыбежали наверх, будто нами выстрелили из бутылки перегретого шампанского.Электричка уже подкатывает, быстро сбрасывая скорость, к перрону. Народ ввагоны вваливался довольный, метро в Южном Бутове самое клевое, праздничное, всамом деле скоростное метро двадцать первого века, после него уже тольконуль-транспортировка, все в кайф, а везде унылые подземки…

Мы с торкессой заняли место возле окна, она с восторгомрассматривала с высоты эстакады проносящиеся здания этого элитного районаМосквы, куда постепенно перебирается весь истеблишмент. Здесь как будто всегдасветит солнце, настолько дома яркие, праздничные, светло украшенные,спроектированные и с учетом нанотехнологий, и с помощью новейших материалов.

Я засмотрелся, как по стенам скачет одетый в красное с синимчеловек в маске, с одного небоскреба на другой перелетает по-тарзаньи на лиане.Причем сам же их моментально и лепит, только настоящий паук выстреливаетпаутиной из задницы, а этот… этот как-то иначе, не рассмотрел, но штаны ни разуне снимал, это точно, я бы заметил, ибо как раз присматривался к порхающему надэтим тарзаном мужичку на летающем скейтборде.

Внизу по проезжей части улицы двигался человек в костюмегерманского аса времен Второй мировой войны, курил «Хорст Вессель» и снедоумением косился на охреневающих прохожих, вынимал из нагрудного карманарасческу и приглаживал волосы, поправлял галстук, но прохожие все равно как-тостранно поглядывали на волочащийся за ним по мостовой парашют.

Вагон несся почти бесшумно, смотреть из окна все равно чтоиз самолета, летящего низко над землей. Если бы не приходилось то и делопритормаживать перед станциями, останавливаться, очищать перрон от скопившегосялюда, а потом снова разгоняться, мы бы, казалось, неслись уже со скоростьюзвездолета.

Мои соседи по сиденью, грустные немолодые интеллигенты,разговаривали, естественно, о кризисе духовности и предельном одиночествесовременного человека.

– Одиночество, – печально говорил один, – это привычкане запираться в сортире…

– …и когда некому напомнить, что ты козел.

– Одиночество, – добавил первый, – это когда естьтелефон, а звонит будильник…

– Одиночество – это когда можешь один выпить бутылкуводки…

Первый заметил, что я прислушиваюсь к их разговору, сказалмягко, с долей зависти:

– Вам, молодой человек, это чувство незнакомо…

Я сдвинул плечами:

– По-моему, одиночество – это когда вы не получаете попочте ничего, кроме списка рассылки.

Оба переглянулись, переспросили в один голос:

– А что это?

– Полное одиночество, – пояснил я, – когда с Новымгодом тебя не поздравляют даже спаммеры… Ах да, вы же не признаете Интернета,пишете только гусиными перьями! Тогда такое определение: одиночество – этотогда, когда всю ночь разговариваешь сам с собой и тебя не понимают.

Оба заулыбались, хорошее определение, выражающее глубину ихинтеллигентной бездны, а торкесса поинтересовалась у них вежливо:

– Скажите, пожалуйста, Малая Урюпинка скоро?

Один задумался, второй оказался менее интеллигентным, потомуболее смышленее:

– Через две остановки на третью!.. А там совсем немногочерез поле пешком по тропке…

Я посмотрел на проход, постепенно заполняется дачниками,сказал торкессе на ушко:

– Поднимайся, иначе не протолкаемся к выходу.

На наши места с облегчением ломанулось с полсотни человек,мы кое-как выбрались в проход, а оттуда вынесло людским потоком на перрон.

Спускаясь по ступенькам, я поинтересовался:

– А над Малой Урюпинкой какое-нибудь свечение зришь?

Она покачала головой.

– Нет, конечно!

– Но как же тот пришелец из другой вселенной?.. Он что,у него нет ауры?

Она взглянула почти с сожалением:

– А ему зачем? Мы для него как муравьи. Если и естьаура, то в другом… другом спектре. Извини, ты даже не знаешь таких слов.

Небо здесь, далеко за городом, огромное и необъятное,настоящий купол, под которым проплывают лиловые облака. Здесь надежно изащищенно, а по ту сторону хрустального свода пусть хоть бездны космоса, хотьужасающие звездные миры, это все там, а здесь на плоской земле сгрудились, каковечки, белые аккуратные домики, сараи, ветряная мельница, сельпо.

С заливного луга босоногий Павлик Морозов гонит стадо коров,запад уже алеет, заливается кумачом, пастушок словоохотливо объяснил, что селоу них маленькое, заброшенное, после раскулачивания почти никто сюда не приезжал,даже кина нет, молодежь уехала в город, одни старики, приезжих нет, только убабки Маланьи поселился какой-то турист, хорошо платит, но чудаковатый, никудане ходит, девок не щупает, только с утра до вечера вспоминают с бабкой старыевремена, наверное, бывший, хочет свое имение и крепостных обратно вернуть…

Торкесса встрепенулась, я тоже ощутил азарт охотника. Домикитолько издали выглядят аккуратными, и то когда солнце подсвечивает их, какпамятники старины, а вблизи это полуразвалившиеся избушки с красными звездамина калитках, заросшие бурьяном дворы, худые козы, предоставленные сами себе,одичавшие куры…

Домик бабы Маланьи, как водится, на отшибе, в старину такселились ведьмы, а те из них, что стали ягами, вообще перебрались в дремучиелеса. Торкесса бледнела и краснела попеременно, по ее лицу ходили цветныепятна.

– Благоговение? – спросил я понимающе.

– Что? – переспросила она, не поняв.