– Как?

– Послужим наживкой, – объяснил я.

Она зябко передернула плечами.

Кварг ушел в боковуху, а мы с торкессой двигались по трубе,никуда не сворачивая, около двух часов. Везде некогда блестящие стены покрытычерной копотью в палец толщиной, а где огненная волна уже явно потеряла ударнуюмощь, начали попадаться обугленные комки плоти, в которых я без труда узнавалтрупики крыс, летучих мышей, каланов, енотов, скунсов, муравьедов имутировавших в страшных подземных зверей кротов.

Впереди забрезжил слабый свет, мы раздвинули камни, надголовой шелест веток, крики птиц и беличье щелканье орехов, прохладно.Выбрались, со всех сторон сдвинулись вековые сосны, сухо, под ногами хрустяткоричневые иголки. Торкесса спросила пугливо:

– Где это мы?

Я потянул носом:

– Судя по тому, как накурено, в лесу.

Она огляделась, сказала нерешительно:

– Ты постой здесь, хорошо?

– А ты?

– Я пройдусь вон к тем кустикам, – сказала оназастенчиво.

– Дуй, – разрешил я. – Не обожгись только, когда сядешьпописать. Там не кустики, а крапива.

Она фыркнула, но обошла заросли по дуге, скрылась заорешником. Я выждал, вспоминая, что чем дальше в лес – тем больше извращенцев,партизаны ушли в лес и заблудились, чем дальше в лес, тем гуще партизаны… акое-где и толще, сколько в колодец ни плюй, а все равно в лес тянет…

Ломая кусты, выскочила торкесса. Понеслась ко мне, прыгаячерез кочки, как длинноногий лосенок.

– Что случилось? – спросил я заботливо. – Все-такикрапива ужалила? Сильно?.. Дай посмотрю.

Она крикнула:

– Там медведь!

– А, – сказал я понимающе, – заодно и покакала… Пойдемотсюда, а то чем дальше в лес, тем фиг вернешься.

– Такой опасный?

Я отмахнулся:

– Нет, у нас чем дальше в лес, тем ну его… на ужеизвестный тебе отечественный овощ.

Она послушно шла следом, совершенно потерявшись в этомстранном месте, явно у них планета безлесная, а то и вовсе искусственная, всяиз металла и пластика.

За деревьями блеснуло ослепительно белым. Я привстал нацыпочки, заглядывая через зелень кустов, да, все верно, о такой же точно ярасшиб на бегу колено, когда нес задыхающуюся без воды говорящую щуку кводоему. Королевский, как его называют, royal, или просто рояль, вообще-тохорошая примета, но мне с ним обычно не везло.

Торкесса, будучи ростом мне до середины груди,поинтересовалась:

– Что там?

– Народная фашистская примета, – объяснил я, – если влесу стоит рояль, значит, там живут интеллигентные партизаны.

– Пойдем к ним?

– Ты что? – спросил я. – Они до сих пор поезда подоткос пускают. Нет, у нас интеллектуальные методы борьбы с оппонентами.

Она фыркнула.

– Вот как?

– Ну, – ответил я в затруднении, – все так говорят, чтоне исключает точечно-ковровых бомбардировок и превентивных ядерных ударов повозможным и невозможным оппонентам в культурном споре за искусство. И вообщеинтересно, если мужчина сказал что-то, стоя в дремучем лесу, а поблизости небыло ни одной женщины… он все равно не прав?

Она фыркнула громче:

– Но ты не один?

– Увы, – сказал я, – как я завидую голотуриям…

– А что в них особенного?

– Говорят, размножаются почкованием. Или делением, непомню. А то и отводками, как малина. Нет, малина усами… Слышишь, в той сторонешум? Там автострада. Пойдем скорее.

Она спросила с тревогой:

– Здесь очень опасно?

– Очень, – заверил я. – Как бы хорошо могла сложитьсясудьба Серого Волка, если бы не заговорил в лесу с незнакомой Красной Шапочкой!Но лес диктует свои законы…

Деревья расступились, блеснуло серое асфальтовое покрытие.Когда выбегали на обочину, пронеслась легковая машина, но нас заметить неуспели, за рулем обнимающаяся парочка, такие даже заметили бы… на фиг мы им?Разве что там Эммануэль…

Торкесса облизала губы, взгляд беспомощно метнулся посторонам.

– Пить хочется… У меня от того жара все высохло.Посмотри, не появились морщинки? Да не там, у глаз! Когда выберемся отсюда,надо добраться до первого же автомата с газированной водой.

Я удивился:

– Почему не пила в баре?

– Стриптиз-баре, – уточнила она ядовито.

– Стриптиз-баре, – повторил я. – На голых бабзасмотрелась? Вот уж не знал твои самые сокровенные фантазии… Или это еще несамые?

Она вспыхнула:

– Я старалась увести тебя оттуда! Хоть и умирала от жажды.

Я, не глядя, пошарил в заднем кармане, пальцы ощутилигладкий бок банки.

– Вот джин с тоником. Правда, теплый.

Не расслышала, переспросила:

– Джин с тоненьким?

– Джин с гипертоником, – пояснил я. – Пей, понравится.Говорят, утоляет жажду. Но хорош и сам по себе.

Она отхлебнула, скривилась, но пересохшие губы присосались,как вакуумный насос, я слышал бульканье, баночка постепенно запрокидываласьдонышком вверх. Когда язык торкессы ловил последние капли, глаза ее блестели, аволосы сами по себе красиво растрепались по ветру.

– Дорогой, – промурлыкала она. – Ты как-то говорил, чтоу меня рыльце в паху… Ты что имел в виду, хи-хи, пративный?

– Ого, – ответил я, – что у вас за метаболизм, что тебятак шибануло? Держись, лапочка. Мы на задании. А жизнь, она, как зебра,полосатая.

– Это не жизнь полосатая, это ты зигзугами двигаешься!

– Зигзагами.

– Тебе бы только с женщиной спорить! Ты же знаешь, чтоя не права, значит – должен извиниться!

– Я бы это сделал, – признался я, – меня пугаютрепарации…

– Надо сочетать приятное с еще более приятным!

– Да, но разные цивилизации – разный подход к понятиюприятного, если ты, конечно, не общечеловек, те со всеми находят общий язык потому общему, что у них ниже пояса.

Она посмотрела на меня с подозрением.

– А ты…

– Человек, человек, – поспешно заверил я. – И ничточеловеческое мне не чуждо, хотя в этом случае под словом «человеческое» надопонимать «дочеловеческое», вот такой удивительный у нас язык. Ну, ты же знаешь,для чего он нам дан…

– Знаю, – воскликнула она и высунула его забавнойтрубочкой.