Я изменил разговор, прося уже только об исповеди, святой Евхаристии и святой мессе. Он не обещал мне ничего и не отказал, однако, казалось, словно его немного тронуло сострадание. Слова были суровые, но голос более мягкий. Он говорил ещё о том, что нужно сдаться Божьей воле, потом встал, перекрестил меня и вышел.

Я остался один. Не знаю уже, как и откуда в моём угнетении и недоли взялась во мне такая сила, что требуемой присягой не хотел купить свободы.

Но, когда после ухода ксендза я задумался о том, что должен был бы похоронить себя в чужом краю в монастыре, такой же тюрьме, как та, в котором я сидел, предпочитал уж эту неволю, потому что в ней мне всегда какая-то надежда освобождения чудом сверкала.

Через несколько дней ксендз вернулся. Говорил мне почти то же самое, что раньше; я ему почти не отвечал. В итоге, выслушав мою исповедь, он обещал, что завтра утром я услышу святую мессу и получу Евхаристию.

Этой ночью я не мог заснуть, так надежда выйти хоть на какое-то время из этой тюрьмы наполнила меня какой-то радостью. В моей монотонной жизни это была по крайней мере временная перемена.

Едва наступал рассвет, когда за дверью зашлёпали чьи-то шаги; вошёл Слизиак, несущий в руках факел, и воскликнул:

— Иди и помни, что если осмелишься сделать от меня шаг и захочешь убежать, убью на месте.

Из коридоров мы вышли на воздух, но дорога вела тропинкой под высокой круговой стеной со стрельницами. С другой стороны стояла высокая, без окон, замковая стена. Мы прошли несколько калиток, наконец Слизиак отворил одну, вошёл сперва сам в тёмные ворота, впустил меня, запер их и потянул меня за собой в тесный, как колодец, двор замка, окружённый стенами, поднимающимися вверх. Там не было видно живой души. Он велел мне идти за ним по лестнице.

Найдя дверь открытой, мы вошли в маленькую ризницу, в которой никого не было, за исключением знакомого мне ксендза. Тот стоял на коленях перед крестом и молился. Когда мы вошли, он окончил молитву, обернулся и спросил, умею ли я служить для мессы.

Он не мог в том сомневаться, потому что всё-таки в каждой школе начиналось с того, что нас учили министрантуре. Вместо ответа опустившись на колени, я сразу взялся помогать ему одеваться.

Через узкую дверь ризницы была видна тёмная, сводчатая, высокая маленькая часовенка, с одним алтарём в глубине, над которым висел на кресте распятый Христос, чёрный, только большая серебряная корона светилась на его голове и серебряное сердце в пронзённом боку.

При алтаре стояли уже графинчики и горели две жёлтые восковые свечи.

Когда мы выходили из ризницы, я хотел потянуть за колокольчик. Часовенка была пустой, чёрной, как могила. Только у двери ризницы Слизиак опустился на колени. Затем мои глаза невольно обратились на стены.

Тут же у алтаря выступали из стены два надгробных камня. На одном лежал высеченный муж в доспехах, облокатясь на руку, с длинной бородой; на другом была женщина, с ногами, опёртыми на собаку, с чётками в руке. Когда я украдкой поглядывал на них, над могильным камней заметил окно, но оно вряд ли выходило на двор, так как было тёмное. Мне что-то за ним мелькнуло, точно белые локоны женской головы.

В часовне царила такая тишина, что ксендз, служивший мессу, и я не смели её прерывать, говоря громче. Колокольчик, который я нашёл под рукой, едва звучал.

Вдруг во время воодушевления из этих надгобных камней будто бы послышались плач, рыдания и сильные стоны. Я видел, как ксендз вздрогнул. Слизиак вскочил на ноги, а я, испуганный, припал к земле. Откуда исходило это проникновенное рыдание, я не знал, но внезапно оборванное и подавленное как бы силой, оно утихло.

Странным образом этот плач из могил также пробудил во мне слёзы. Пригнувшись на ступени алтаря, я плакал так, не в состоянии укрыться, так что, когда ксендз обратился ко мне с причастием, я должен был вытереть мокрое лицо.

Месса окончилась, мы вернулись в ризницу, в дверях которой стоял Слизиак, а когда я раздел ксендза, он кивнул мне и вывел с собой. День прошёл большей частью на мессе. Я мог теперь лучше присмотреться к внешним и внутренним стенам, камням, потому что больше смотреть было не на что.

Эти валуны много веков назад, должно быть, были вмурованы в высокие стены, потому что на них росли плесень, мох и местами травы. Узкие окна с решёткой, чёрные отверстия, во дворе несколько огромных каменных ядер — ничего больше я не увидел. Той же самой дорогой Слизиак, ничего ни говоря, отвёл меня в моё узилище и закрыл в нём.

Несомненно, милостивому заступничеству ксендза я был обязан тем, что в этот день мне принесли еду лучше, хлеб белее, которого я давно не видел.

А потом всё пошло своим чередом.

Поскольку я постоянно забавлялся бумагами и рукописями, кои мне дали, а из окна, помещённого сверху, падало мало свта, я стал проситься в другую комнату, в которой окно было ниже, чтобы там хоть днём мог сидеть. Баба сама разрешить этого не хотела, но на другой день согласилась.

У меня там было то утешение, что, сидя у окна, мог смотреть через решётки на лес, на деревья, которые как раз начинали зеленеть. Мало что там было видно, но мне этого хватало. Дул ветер, доходил аромат листьев и травы, журчала вода, пролетали ласточки, чирикали воробьи. Однажды, когда я отошёл дальше, какая-то птица села на раму окна, а это мне доставило такую радость, словно она пришла с какой-то доброй вестью.

Однако чаще всего я просиживал у окна, просовывая голову между решёток, чтобы видеть дальше и вдохнуть воздуха.

Кроме деревьев и птиц, не было там никогда иного вида. Лес на противоположном берегу стоял глухой и пустой.

Запоздавшая весна теперь со дня на день живей спешила зеленеть. Я приветствовал листья. Вечером, когда смеркалось, баба приходила ко мне и забирала назад в первую комнату, из которой ничего видно не было.

Однажды в полдень, а было воскресенье, потому что я мог это узнать по моей сторожихе, которая надела на праздник свежее бельё и завязала голову красным платком, я сидел, как обычно, заворожённый, выглядывая в окно на противоположный берег и деревья, когда — о чудо! — передо мною будто бы промелькнули два человека, пробирающиеся в чаще.

Я весь