не показывались. Зато со мной случилось нечто такое, что и страхом, и любопытством меня чуть снова не довело до болезни.

От нечего делать я по целым дням то сидел на лавке, то лежал на кровати и часто часами дремал, а когда приходила ночь, сон или бежал от меня, или был такой неспокойный, что меня будил любой самый лёгкий шелест.

Когда приходила темнота, наступала ночь, среди этих молчаливых пустых стен иногда просыпалась неописуемая тревога, какие-то явления, о которых наслышался. Мне привиделось, что я слышал стоны, что до меня доходил звук кандалов из глубины той бездны, которую видел из окна. Я просыпался, крича и боясь каких-то призраков, дьяволов, упырей. Только ближе к утру, когда светало, я засыпал крепким сном.

Одной ночью, когда я лежал на этих пытках, мне показалось, что на самом деле слышу в коридоре шаги, потом шелест у двери, вижу и свет. Она отворилась. На лестнице я заметил высокую, всю закрытую фигуру, в длинном платье, с лампой в руке.

Я испуганно вскрикнул, баба проснулась и вскочила. Заметила входящую и, прибежав ко мне, закрыла мне рот рукой.

— Молчи! Молчи! — начала она грозно.

Медленным шагом это приведение начало приближаться ко мне. Лампу поставило на стол.

Я не мог различить ни лица, ни даже фигуры, потому что она вся была обёрнута платками, а голова была так укрыта, что черт совсем видно не было.

Я весь дрожал от страха.

Баба давала мне знаки, а сама стояла как бы на страже. Заметив, что эта моя сторожиха в явлении ничего чрезвычайного не видела, и я немного успокоился. Я обратил глаза на завуалированную женщину, ибо по всему было видно, что это, должно быть, женщина.

Ничего не говоря, она подняла со стола лампу и осветила ею моё лицо, долго смотрела и вскочила с каким-то испугом и возмущением. Она встала с лавки и отошла, задумчивая. Это продолжалось минуту, я видел её стоящую как бы в изумлении.

Остыв немного, только теперь я предположил, что эта страшная женщина, может быть, имела мою судьбу в своих руках. Она не обращалась ко мне.

Я вытянул руки и начал стонать:

— За что меня держите в заключении? За что убиваете? Никому в жизни я ничего плохого не делал! В чём я провинился?

На это она нетерпеливо топнула ногой. Вдруг, словно к ней пришла какая-то мысль, она бросилась ко мне, на меня, схватила за горло и, прежде чем я мог заслониться руками, схватила висящий на шее крестик, данный мне матерью, пытаясь его сорвать.

Было это для меня самое дорогое сокровище на свете, которое я бы защищал, рискуя жизнью. Я едва догадался, чего она хотела, когда так резко сопротивлялся и начал отпихивать её, что, наконец, она должна была уступить.

Во время этой короткой борьбы со мной, на которую испуганная баба смотрела с заломленными руками, из её уст не вырвалось ни слова. Я чувствовал только горячее дыхание и как бы скрежет зубов. Вырвавшись из её рук, я убежал в противоположный угол помещения. Она посмотрела на меня, схватила лампу и вышла, хлопнув дверью.

Долго потом, испуганный, не в состоянии успокоиться, я не шёл в кровать. Я опасался какого-нибудь предательства, коварства, силы, а свой крестик решил защищать, хотя бы пришлось умереть. Однако светало, никто не появился, и это ночное приключение показалось мне днём каким-то ночным кошмаром.

На следующий день пришёл Слзиак. Принёс с собой, что обещал: бумагу, чернильницу, перья и толстую рукопись, от которой я подскочил, задетый любопытством.

Были это «Откровения св. Бригитты», которые я уже видел у ксендза Яна.

Как только я начал жаловаться Слизиаку на ночное нападение, он мне тут же закрыл рот.

— Тебе почудилось, — сказал он, — молчи.

Он не дал мне ничего говорить, вышел.

Следующей ночью я не ложился, не думал спать. Добавил огня в камине, чтобы кое-как светило, и сидел в тревоге, не придёт ли это страшное привидение снова крестик у меня отбирать. Но длинная ночь прошла спокойно. Впечатление этого страха стало постепенно исчезать.

Я взялся сначала за чтение «Откровений св. Бригитты». Не шли они легко, потому что рукопись была написана мелкими буквами с сокращениями, а я большого опыта не имел. Но уже через несколько дней я заметил, что у меня начинало идти всё легче.

От бумаг я имел только ту пользу, что вместо того, чтобы писать на них, вспомнив виденные в Риме рисунки, которые молодые монахи выполняли на полях разными цветами и золотом, хотя не имел других красок, кроме красной и чёрных чернил, и я также начал пробовать рисовать пером. Это шло неловко, но я по-детски пробовал малевать птичек и цветочки. Время шло. В рукописи «Откровений» было несколько больших нарисованных литер, а в заголовках каждой книги были миниатюры и поля. На них также сидели птички на ветках и различные цветы были переплетены вместе с эмблемами Господней Муки. Я принялся копировать эти рисунки.

Я, что раньше так гнушался всякой канцелярской работой, теперь благодарил за неё Господа Бога. Также чтение св. Бриггиты перенесло меня как бы в иной мир. Я почувствовал себя бедным и малюсеньким, хоть несчастливым; но если бы я больше страдал, не годилось мне жаловаться на свою долю, сравнивая её с мученичеством самого Бога. Я узнал тогда, каким великим благодеянием может быть книга.

Слизиак, дав мне однажды то, о чём я просил, больше не показывался. То ночное явление также не вернулось.

Теперь, если бы старик пришёл, я подумывал обратиться к нему с тем, что всё-таки даже преступникам позволяют слушать святую мессу и исповедаться; за что же я был лишён этого утешения? Я рассчитывал, что по дороге в костёл на карете или пешком, мог бы, может, что-нибудь придумать, а ксендзу на исповеди пожаловаться на угнетение.

Но Слизиак явился не скоро. Казалось, словно обо мне все забыли. Даже старуха, которая мне прислуживала, закрыв меня на ключ, ушла прочь и только приносила еду. Ночью же с некоторого времени она ложилась спать в другой комнате.

Пришла зима. Ничего не изменилось. Но так как человек ко всему на свете привыкает, ко всему послушно становится равнодушен, так и я в той недоле, могу сказать, окаменел.

Появился наконец Слизиак с палкой, сгорбленный, словно только что встал от тяжёлой болезни. Я почти с радостью его приветствовал, хоть ненавидел этого человека, видя в нём причину всевозможных моих несчастий. Едва он сел, когда я начал