сидящим, поспешно подошла. Я уже не отпирался теперь от еды и принял миску, мне поданную, с полевкой, и немного мяса. Хлеб также мне был по вкусу.

Старуха поласкала меня по голове, указала, чтобы лежал, и на мои несколько вопросов отвечала только непонятным бормотанием. Силы мои теперь возвращались словно чудом, но страшное бспокойство и неизвестность моей участи мучили.

Ни этого дня, ни следующего, кроме старухи, которая за мной присмаривала, никто не приходил. От бабы ничего узнать было нельзя. Служила, поила, кормила, бдила — но на вопросы отворачивала голову и нетерпеливо наказывала молчать.

После этих двух дней я пожелал встать с кровати. Баба была не против, сама же вышла прочь, и я слышал, как дверь за собой закрыла на замок. Я поспешно оделся, желая выглянуть в окно, чтобы сделать вывод, где находился — окно, однако, находилось так высоко, что я не мог до него достать. Комната, хоть не так была бедна, как тюрьма, но производила на меня впечатление тюрьмы.

За что меня тут закрыли? Как долго это могло продолжаться? Один Бог знал. Я сел плакать на лестнице, ведущей к запертой двери, когда та отворилась и в ней показался Слизиак.

Я встал, пропуская его, и бросился к нему с плачем.

— Что же ты со мной сделал? За что ты невольником меня учинил? В чём я виноват?

В этом гневе я даже начал ему угрожать:

— Ты не знаешь, что сам король меня опекал, что я был у него в большой милости. Меня будут искать и не пройдёт это безнаказанно.

Слизиак слушал мои упрёки вполне спокойно.

— Гм, — сказал он, — ты себе сам этого наварил, ты сам. Больше тебе не скажу, потому что ко мне это не относится. Я слуга, делаю то, что мне приказано. Не возмущайся напрасно и не срывайся, потому что это тебе не поможет. Ты должен сидеть тут, такова твоя доля.

А через минуту насмешливо добавил, как бы наполовину сам себе:

— Кто это знает? Может, именно потому, что король к тебе милостив, тебя постигла эта неволя. Сиди и не вырывайся напрасно, потому что выйти не сможешь. Стены толстые.

Я начал плакать, бросившись на лавку. Это ничуть не помогло, Слизиак равнодушно посмотрел и повторил:

— Глупый!

Наконец он вышел, но за собой не закрыл дверь.

Заметив это, едва он имел время отдалиться, я бросился к ней. Она отворилась. За ней был полутёмный коридор с маленькими окошками, как стрельницы, а рядом с комнатой, в которой сидел я, две похожие на мою. Выход из коридора я нашёл запертым и это мне объяснило, почему мою дверь Слизиак не закрыл на ключ.

Из этих комнат, таких же сводчатых, как моя, одна находилась выше, другая ниже. Посередине находилась та, в которую посадили меня. Поскольку в комнате выше, пустой, окно было расположено ниже, вытянувшись, я мог что-нибудь увидеть. Стена из камня и кирпича была очень высокой, сходящей в глубь зарослей кустов, между которыми поблёскивала вода. Глубина эта тянулась широко, а напротив виден был каменистый берег, пустой, выше поросший деревьями. Справа и слева стены этого замка, потому что я понял, что это был большой замок, тянулись далеко, а потом поворачивали и на углу торчала как бы башенка, только подножие которой я мог разглядеть.

Под окном этот ров казался чёрной пропастью, в нём можно было расслышать журчание протекающей среди кустов речки. В густом, красивом, старом лесу на противоположном берегу не было видно и следа человеческих ног. Была какая-то дикая пуща. Когда я, высунув голову из окна, прислушивался, не уловлю ли в этом замке какого-нибудь голоса, признака жизни, движения — кроме шороха речушки внизу ничего не мог услышать. Глухое, страшное молчание царило вокруг.

Поскольку из моей комнаты к окну не было доступа, а там по крайней мере хоть деревья мог видеть и кусочек неба, не хотелось мне отрываться от этого вида. Там меня, свесившегося в открытом окне, увидела баба и почти силой отвела в первую комнату, хоть я просил её оставить меня там.

Что такое неволя в молодые годы, когда человек нуждается в движении, свободе, воздухе, поймёт только тот, кто был их в этом возрасте лишён. Быть приговорённым на бездействие и молчание привыкшему к бегу и к весёлым товарищам, равняется смерти.

Старуха, присматривающая за мной, или по природе была молчаливой, или имела приказ не разговаривать со мной, на настойчивые вопросы отвечала знаками нетерпения, гнева и угрозы.

Она служила охотно, но потом погружалась в свою кудель и, погружёная в неё, казалось, что-то ей шепчет, ласкает её. Этого ей хватало.

Слизиак также не приходил; сидя по целым дням, дремля и плача, мне казалось, что так и зачахну в этой тюрьме. У меня на поясе был ножик, который я нашёл; из принесённого для камина дерева я принялся выстругивать, но то, что вырезал, от злости ломал. Баба даже в другую комнату, к окну, не пускала, когда я её просил.

Так прошло несколько дней. Пришёл наконец Слизиак. От этого отчаяния у меня по голове сновалы самые разнообразные мысли. От скуки я вспомнил, как в Риме у доминиканцев видел братьев, каллиграфирующих и рисующих рукописи. Тогда я смотрел на это их занятие с жалостью, но теперь мне казалось, что был бы счастлив, если бы хоть это мог делать и чем-нибудь сократить долгие, как века, дни.

Я сразу напал на Слизиака, говоря, что, если не хотят меня умертвить, должны мне позволить хоть из окна другой комнаты смотреть на мир, а потом я потребовал хотя бы чернила и бумагу, чтобы от скуки не сдохнуть. Старый молчун выслушивал эти мои просьбы терпеливо, не отвечал ничего, посмотрел на меня, находя, что у меня из глаз смотрело здоровье — и пошёл, ничего не обещая.

Снова день прошёл, как первые. Слизиак пришёл только на третий. Комнаты заменить не хотел, но иногда подходить к окну разрешил. Опасности не было, потому что под ним находилась ужасная глубина, а в нём была решётка, вделанная в камни, толстая и мощная. Больше всего, однако, меня порадовало, что он обещал мне чернила и бумагу, и даже какую-то книгу для переписывания принести. Но когда это должно было произойти, не говорил.

У меня никогда не было большей тяги к книгам, к письму, к сидению за столом… но что я мог теперь делать?

Это обещание Слизиака я должен был очень ждать; ни результат обещания, ни Слизиак