имелась с собой бутылочка вина, потому что человек был богатый, и на ночлеге нас такая охватила жажда, как если бы мы беды и страха не испытали.

Кони попаслись, мы оделись, ну, и поехали далее к Кракову. Но уже в этот день останавливаться нечего было думать, сделали значительную часть, нужно было через каких-нибудь две мили ночевать. Исполнилось пророчество Задоры, потому что под вечер на постоялом дворе нашлись наши люди и вещи, от которых мы должны были сбежать. Они сказали, что натерпелись немалого страха, потому что, едва мы выскочили из постоялого двор, в него уже вломились какие-то люди и, увидев ещё тёплую постель, не допуская мысль о побеге, обыскали весь дом, от верха до подвалов. Они ругались и угрожали, хотели устроить допрос, в местечке поднялся шум и только какие-то вооружённые люди, которые подошли, вынудили нападающих бежать.

Слуга поведал Задоре, что видел того самого лохматого старика, который встретился с нами на ночлеге. Стало быть, это был Слизиак с какой-то своей группой, который так преследовал меня.

На этот раз опасность, казалось, мы предотвратили; мы вернули позаимствованную одежду Дзержеку, и так счастливо окончилось моё приключение.

На следующее утро мы остановились в Кракове, а я, как был, едва слезши с коня, пошёл прямо в костёл благодарить Господа Бога.

Короля в то время в замке не было, он выехал на охоту, была только одна королева. Я имел время хорошо отдохнуть, а нуждался в том отдыхе, потому что, когда я только почувствовал себя в безопасности, был вынужден лечь в кровать и отболеть. Болезнь, точно ждала этого, схватила меня только в Кракове, так что я лежал бессознательный, в горячке и должны были за мной смотреть и держать, потому что вскакивал, как безумный.

В этой моей болезне я испытал то, что не раз в моей жизни подтверждалось: что человек привязывается к тому, кому окажет благодеяние, больше, может, чем тот, которому оно было оказано, к своему благодетелю. Так этот Задора, а с ним Марианек, к которым я сначала был равнодушен, теперь, когда я по их милости вернул свободу, привязались ко мне как родные братья. Ухаживали за мной по очереди, звали королевского лекаря, поили, кормили, бдили. Никогда за мной никто так не ухаживал. Я поклялся им также в вечной благодарности.

Короля сразу по возвращении я видеть не мог, а вскоре потом, когда меня свалила болезнь, он был вынужден поехать в Пруссию, и так протянулось до осени.

Встав потом, хотя востанавливал силы, не быстро они ко мне вернулись. С моей головы выпали волосы, которые, хоть потом частично восстановились, такими пышными, как до этого, уже не были. В себе самом, в душе я тоже чувствовал большую перемену. Прежняя юношеская гордость и отвага, тот смелый взгляд на мир, некие большие надежды на будущее, прекрасную судьбу — всё где-то в болезне выветрилось. Осталась тихая набожность и необходимость спокойной жизни. К рыцарскому ремеслу я уже не имел излишней охоты. Я желал одного — чтобы король мне позволил по своей милости остаться при нём и, всё, что бы он мне не приказал и предназначил, я хотел исполнять, служил бы ему и под его опекой мог спрятаться. Для меня было очевидно, что существовали такие, которые хотели стереть меня с лица, которым я мешал и, не в состоянии держать в неволе, готовы были и жизни лишить.

Эта угроза тяготела надо мной, этот страх обмана, новой засады делали меня робким и пугливым. Долгое время я почти не выходил из замка, а когда потом направился к ксендзу Яну Канту, которого очень хотел увидеть, договорился с Задорой, чтобы он сопровождал меня в коллегиум и обратно.

Когда я предстал перед моим бывшим опекуном, целуя его руки, он меня начал расспрашивать, что со мной приключилось, почему я так устало и болезненно выглядел; в соответствии с королевским приказом, я не поведал ему ничего больше того, что пережил тяжёлую болезнь.

Только позже я осмелился признаться ему, что король приказал мне молчать о том, что со мной произошло. Но святой муж, будто бы и не нуждался в словах, читал он человека насквозь. Он больше ни о чём меня не допрашивал, только о состоянии моей души, а потом благословил и велел надеяться на Бога.

В Кракове мало что изменилось. Я всегда надеялся, что со смертью кардинала, который создавал королю неприятелей, сердца обратятся к нему. Я нашёл в духовенстве и у панов ту же враждебность, что и раньше. Его упрекали и в том, что делал, объясняя фальшиво, и в том, о чём вовсе не думал.

В этом году жаловались на затянувшуюся прусскую войну, которая шла довольно неудачно, и на то, что король после смерти Владислава Венгерского и Чешского справедливо требовал обе эти короны, переходящие на него наследственно. Рыцарство не было против войны, потому что оно от неё получало пользу, и бездельничать не любило, но землевладельцы, которые должны были давать налоги, акцизы и деньги, жаловались. А так как и от духовенства король требовал жертв, оно весьма громко кричало, что это были кощунственные намерения.

Упрекали короля в том, что на его монетном дворе чеканили плохую монету, что страна из-за его амбициозных капризов обеднела, что всю казну пожрала война, и наконец его подозревали в покушении на тех, кто решался выступать против него.

Слушая то, что приносили из города в замок, особенно от Тенчинских, потому что там собирались всякие сходки недовольных, бедного короля охватывало негодование. Готовилась буря.

Когда король вернулся в Краков, а я, восстановив уже немного сил, начал ходить, но сам ему на глаза навязываться не смел, он спросил однажды Задору, как у меня дела. Тот сказал ему, что больному немного стало лучше. Он не звал меня к себе, следовательно, осталось так, как было. Я ел, пил и ничего не делал. А так как в замке именно тогда лучший краковский художник Ян Великий расписывал стены в двух комнатах, я сидел, часами к нему присматриваясь и разговаривая с ним.

Это был мастер в своём искусстве, который раньше по Германии и, возможно, даже по фламандским краям бродил, присматриваясь к нему и учась. Потом, вернувшись, осел в Кракове, где, показав, что умел, вписался в гильдию, а теперь в ней уже старшим был и, можно сказать, единственным.

Никто его тут не преуспел не только в образах Божьей Матери и страдающего Христа, но в таких, в которые входило