— А вы у него спрашивали?

Лютгер смущенно кивнул.

— Брат Андреас имеет бесценное преимущество перед теми, кому дан дар речи и слуха. Если ему не хочется, то он не понимает наших вопросов. Поэтому у него есть возможность отвечать лишь тогда, когда он пожелает. Счастливый человек, этот брат Андреас!

Подмастерья все громче горланили свои глумливые песни. Они ритмично стучали кулаками по столу и так орали, что Леберехт, в голове которого все еще шумело, предпочел распрощаться.

На улице Кожевников, через которую лежал его путь домой, воняло так, словно здесь справила нужду тысяча чертей. Хотя со времени чумы миновало уже два месяца, следы ее еще оставались повсюду. На улицах валялись обугленные трупы животных, и вокруг них сновали полчища крыс. Перед дверями домов высились груды тряпья, в которых рылись бездомные собаки. Каменные желоба, идущие к реке, были большей частью забиты фекалиями и отходами, оттого что во время эпидемии не хватало воды и они переполнились. Находчивые горожане привязывали к подошвам деревянные колодки, чтобы не испачкать дорогую обувь среди куч испражнений.

Было позднее время, но город не спал. Лето вступило в свои права, и все, кто пережил чуму, пели, плясали, ели, пили и любили больше, чем раньше. До прихода чумы в этот час едва ли можно было встретить хоть одну живую душу, теперь же на улицах шумели и стар и млад и во многих домах праздновали возвращение к жизни.

На Верхнем мосту, с которым у Леберехта были связаны противоречивые воспоминания, к нему подошел человек, который уже долгое время следовал за ним.

— Не бойся! Это я, Карвакки!

Леберехт удивленно обернулся. Мастера вот уже больше недели не видели на лесах; он объяснял свое отсутствие старым недугом, но подмастерья шептались между собой, будто на самом деле Карвакки снова ушел в запой, что спустя несколько дней приведет к особым достижениям в камне.

— Я думал, вы слегли из-за вашей подагры! — воскликнул Леберехт.

— Подагра? — Карвакки рассмеялся. — Это теплое лето способно выгнать из косточек последнюю подагру. Нет, это не болезнь!

— Понимаю, — ответил Леберехт, приложив ладонь к губам в знак того, что не хочет об этом говорить.

— Ничего ты не понимаешь! — набросился на него Карвакки. — Слушай! — Мастер огляделся по сторонам, не подслушивает ли кто. Затем, прикрыв ладонью рот, он забормотал: — Мне надо уехать отсюда, причем как можно скорее. Мне нужны деньги. Ты — единственный, кому я доверяю. Можешь мне помочь? Не прогадаешь!

Леберехт не понимал, с чего это мастер напустил такого туману и почему последовал за ним ночью на мост. Неужели только для того, чтобы прямо здесь поговорить о деньгах? Карвакки был известен как игрок. Его слабостью были триктрак и кости. Леберехт знал это с первого года обучения, хотя они никогда не обсуждали пристрастий мастера. Вероятно, это и было причиной, почему Карвакки еще ни разу не брал у него взаймы.

— Ты не прогадаешь! — повторил мастер.

— Да что там, — ответил Леберехт, — конечно же, я помогу вам!

Карвакки был заметно обеспокоен и схватил Леберехта за обе руки.

— Но мне нужна довольно большая сумма, — добавил он.

— Сколько?

— Сто гульденов, если возможно.

— Сто гульденов?..

— Пятьдесят. Понимаешь ли, меня выручит любая сумма!

Леберехт пытался разглядеть лицо Карвакки, насколько позволяла темнота. Тот не производил впечатления слишком уж пьяного, как это показалось вначале. Его взгляд казался скорее умоляющим, и Леберехт понял, что вряд ли сможет отказать мастеру в его просьбе. Карвакки всегда был добр к нему, считал своим любимым учеником и давал больше, чем требовалось от цехового мастера. Наследство Леберехта хранилось в городском совете, и он подумал: "Почему бы не помочь человеку, которому я стольким обязан?"

— Клянусь всеми святыми и Святой Девой Марией, что ты получишь свои деньги с процентами и долями процентов! — Карвакки сплюнул в реку, словно стараясь придать своим словам вес.

— И что вы собираетесь делать с деньгами?

— Прочь отсюда! Я возвращаюсь во Флоренцию.

— Во Флоренцию? — воскликнул Леберехт так громко, что мастер невольно взмахнул рукой, призывая его говорить потише.

— Инквизиция следует за мной по пятам. Они хотят устроить процесс за богохульство и поношение Господа.

— Над вами? Над человеком, который восстановил императорский собор в его былой красе, во славу Божью?! Не смешите меня.

— Объясни это ревнителям из инквизиции. С тех пор как место Бартоломео занял брат Каэтан из Регенсбурга, лицемерие во имя Бога расцвело еще сильнее. Чтоб их черт побрал!

Карвакки перегнулся через перила моста и глянул в воду. Издалека был слышен шум плотины, расположенной от ратуши на расстоянии броска камня.

— Перед началом чумы, — снова начал Карвакки, — я сбежал в Вайсмайн, к священнику Иоганну Куну, человеку bonna famae.[43]Он не святоша и умеет пить. Когда же к концу чумы я вернулся, оказалось, что сарай, служивший мне мастерской, был взломан…

— Догадываюсь, что произошло…

— …а статуи, которые воплощали для меня красоту и женственность, были сброшены со своих пьедесталов и разбиты на куски. Боже мой, если Бог вообще существует, как он мог допустить это?! — Голос Карвакки задрожал.

— И что? Кто это был?

— Кто? Те же самые люди, которые сожгли твоего мертвого отца на костре! Те же самые люди, что разрушили статую в соборе! Те же самые люди, что бьют своих жен и детей и покупают отпущение грехов у соборных врат, делая так, что их деяния как бы и не происходили… — Карвакки перевел дыхание и продолжил: — Головы этих святош полны самых низменных инстинктов. В любой наготе они видят зло; даже нагой камень смущает их инстинкты. Жизнь была бы слишком хороша, если бы текла, как эта резвая река, — без ограничений, меж берегов искусства и науки. Но тебе хорошо известно, насколько далеко это возвышенное желание от действительности и что приходится терпеть творческому человеку, которого небо наделило талантом.

— Как вы правы, мастер! Воистину, здесь не время и не место для муз. Искусство — богохульство?! Не смешите меня!

— Один из соборных священников, мой добрый приятель, слышал, что новому инквизитору бросилось в глаза сходство моих статуй с "Евой" в соборе. Это он и назвал богохульством!

Леберехт оторопел. Сходство было несомненным, однако какое это имело отношение к надругательству над святыми?

— Трудно сохранять веру в то, чему учит и что делает Святая Матерь Церковь, — заметил Леберехт.

Карвакки молчал. Конечно же, он был верующим человеком, но никогда не делал тайны из своего неприятия клира и Церкви. Пасторы и монахи пользовались его признанием, лишь если были умны и умели пить, а лучше — и то и другое. А коль скоро большинство из них думало, что Фидий — это святой, а пиво — пища на время поста, то общий язык Карвакки находил лишь с немногими из них. В действительности мастер проповедовал свободу искусства и классический образ мыслей, которому научился во Флоренции, и это неизбежно влекло за собой напряженность в отношениях.