права, носящие с собой свой обычай, язык и привилегии, которые их остальной части страны делали чужими. Мшщуй вёз письма от епископа Иво, являющиеся причиной путешествия. Одно из них он должен был отдать Генриху Старому, мужу княгини Ядвиги, другое – его сыну, молодому князю, который там больше правил, чем отец, ведущий жизнь, полностью отданную благочестию, почти монашескую.

Появиться перед теми, о которых знал, что были наполовину немцами, среди двора, состоявшего почти из одних приезжих: швабов, саксонцев, тюрингов, – было для Валигуры мучением. Обещал также себе как можно быстрей отделаться от посольства и как можно скорей вернуться.

На расстоянии половины дня от Вроцлава на новом ночлеге вдалеке он увидел Бьянку с покрасневшими глазами, явно плачущую, которую сестра слишком настойчиво утешала. Он не мог удержаться, чтобы к ним не приблизиться.

Старшая, видя, что он подходит, и не желая, может, чтобы он спрашивал Бьянку, сама поспешила объяснить причину слёз.

– Бедное дитя! – сказала она. – Непомерно тревожится тем, как предстанет перед величием нашей богобоязненной пани. Не удивительно! Кто бы не встревожился, глядя на этот облик, благословенный добровольным страданием! Во Вроцлаве мы только одну ночь, может, пробудем, потому что имеем приказы ехать прямо в Тжебницу, где пребывает благочестивая пани. Я бы туда с радостью на крыльях влетела…

Валигура слушал, не отвечая.

– Пани княгине я скажу, что вы нас спасли от рук разбойников, вздохнёт по вам, а её вздох, наверное, у Бога значит больше, чем молитва любого ксендза!

Мшщуй поклонился.

– Тжебница не убежит, – сказал он – а отдых был бы вам нужен.

– Это вы так по-вашему, по-мирски думаете, – отпарировала сестра Анна, – а где же на сей земле отдых от проблем? Разве нам, что спешим к небу, годится отдыхать? Жалко, бедно и недостойно нежить тело и угождать ему!

Когда сестра Анна говорила это с настоящим вдохновением и религиозным рвением, её суровое и неприятное лицо принимало выражение такой благодати, такого воодушевления, набожности, что даже Мшщуй, холодный и предубеждённый, почувствовал к ней какое-то тревожное уважение.

Сестра Анна подняла кверху руки.

– Тжебница! Это небо, это дверка рая! – добавила она. – Там только жить, в этом порту спасения… до которого не достают бурные волны жизни…

И улыбка счастья нарисовалась на её бледных устах.

Бьянка глядела на неё с какой-то тревогой. И Валигура видел, как она вся вздрогнула от страха и побледнела.

– Спешим! – прибавила сестра Анна, оборачиваясь к спутнице. – Святая пани, мысль которой шла с нами в пути, видит уже нас пророческим оком, чувствует, что мы к ней приближаемся!

Она дала знак немцам… и привели коней. Ещё раз сирота бросила умоляющий взгляд на Мшщуя, который ответил ей кивком головы. Приближение к городу вынуждало его немного отстать, чтобы приготовиться к въезду. Не хотел делать стыда тому, от которого прибывал.

Том II

I

Выезжая из Кракова, Яшко, сын Воеводы, думал направиться к Одоничу и Святополку, который был его родственником, надеясь найти у них не только опеку, но возможность отомстить Лешеку.

Был это человек пылкий, резкий, натура дикая, разнузданная солдатской жизнью, раздражённая примирением, унижением доведённая до ярости, наконец, обезумевшая от бездеятельности. Он ехал, не желая ничего, только мести; отдать жизнь ему ничего не стоило, лишь бы врага раздавить и испить месть досыта.

До Поморья было далеко, уже на первом ночлеге в лесу, не в состоянии спать, грызя ногти и пальцы, как зверь, который, не в состоянии найти добычу, кусает и царапает сам себя, Яшко начал перебирать способы, какими мог бы скорее достигнуть цели. Ему приходили разные мысли, одна от другой более дикая.

Святополка было ему слишком мало, Одонича не хватит; хотел снова насадить Генриха на Лешека, мечтал, что Конрада Мазовецкого можно будет привлечь.

До Кракова доходили уже новости, что Конрад, прижатый пруссаками, выкрикивал, что брат отделался от него тем, что с носа упало, что дал ему худшую часть, которую защитить было трудно, нельзя было спокойно усидеть на ней ни дня, ни часа.

Лешека упрекали и за тот раздел владений, который он учинил, как говорил, «от братского сердца и набожности», а одарённый брат жаловался на него уже и угрожал.

Яшко надеялся этим воспользоваться. Явно показываться ему во дворах, как тот Якса, наказанный за предательство, было опасно; решил, поэтому, взять имя Будзивоя, не отрицая, что принадлежал к Яксам-Грифам. Не спрашивали в то время так тщательно происхождение и связи, а имена принимали кто как хотел.

Зная разные земли, в которых раньше бывал с войском, Яшко мог прикинуться землевладельцем одной из них, в соответствии с желанием. Как рыцарь, он искал княжеской службы. В таких в то время нуждались все. Имел с собой коня и людей, хорошо вооружённых, и таких же безумцев, как был сам.

Это была поистине натура вояки-грабителя, которому никогда усадьба не была по вкусу, хата не улыбалась, семья казалась не радостью, а бременем. Не женился также Яшко, хотя за женщинами и девушками летал неустанно. В кости играть, песни петь, много пить и по любому слову за меч хвататься, рисоваться на коне, с копьём, подвергать жизнь опасности из-за пустяков – было для него самой большой забавой.

В скитаниях по стране, пока под своим началом имел больше людей, Яшко страшен был для кмета и всякого жителя.

Не спрашивал он точно, на каком праве сидел: на польском, на немецком, на духовном, был ли приписанный и безвольный, кмет или поселенец; каждого вынуждал быть проводником, оставался у них на ночлег, на бесплатное гостеприимство с конями. Иногда даже забирали в дорогу со двора что могло пригодиться.

Он чист был в совести, потому что ему казалось рыцарским правом показать силу и делать, что хочется. Имел споры и с пробощами в деревнях, и с монахами, в городах с войтами, но везде выбирался… и безнаказанно это проходило.

Эту старую привычку он теперь не очень мог использовать, во-первых, потому что людей имел не много, потом, что боялся слишком обращать на себя внимания.

Поэтому, передвигаясь тише, он не ехал большим трактом, а маленькими дорожками, свободно используя которые, не делал такого большого шума.

Ему немного было жаль Краков, в котором, хотя скрывался, знали в нём сына Воеводы, и жилось хорошо. Подобрав себе безумцев, как сам, по ночам Яшко скакал, а днём спал.

Бездельничал, лежал в поле… теперь хотел этим возместить.

По дороге он решил сначала наведаться во Вроцлав, дабы узнать, что