Предшествовал он там Валигуре, но в замок к князьям и на двор епископа не заехал, остановился в постоялом дворе, согласно старой привычке, у человека, который был многим обязан Яксам и держал их сторону. Звали его Сулентой. Человек был равнодушный, торговал сукнами и разными тканями, одну лавку имея в Кракове, другую во Вроцлаве. Сам он с женой и сыном сидел тут, получая товар из Германии, который потом частями посылал в Краков.

Торговал он, может, и чем-нибудь ещё, но этого не выдавал, имел много таин – замкнутый в себе, молчаливый, холодный, покорный, имел он то в натуре, что, когда другие большими делались, он охотней маленьким был рад показаться.

Был он также невзрачный, рябоватый, неприметного лица, с редкой бородкой, а одевался в кожушек, подпоясанный ремнём и кожаным поясом, так что его можно было принять за любого погонщика стада. И дом его за городом был на глаз жалким, только огорождение имел крепкое и высокое. Говорили о его богатствах, от чего он отказывался. Будучи со всеми в согласии, кланялся Сулента каждому, лишь бы его оставили в покое. Двое его сыновей уже совсем иначе одевались и вели себя, чувствуя грош в калете, что гневало отца. Зато он и жена его Богна хотели казаться как можно более бедными.

В Кракове Сулента был под опекой Воеводы, который через него раньше посылал разные тайные письма и знаки; не удивительно, что Яшко в дороге подумал о нём и направился прямиком к его дому, который легко было найти.

Старый купец так давно не видел Яшка (а мало его и перед этим знал), что, когда тот прибыл к воротам, вовсе не узнал воеводинского сына. Но достаточно было слова, чтобы ему отворились двери. Сулента знал громкую историю Яшка, слышал о нём, он пробуждал в нём страх. Гость был неприятный, но от него нельзя было отделаться. Мало того, с солдатом, привыкшим к злым выходкам, лишь бы чем обойтись невозможно… гостеприимство нужно было грошом и спокойствием оплатить. Когда Яшка был навеселе, ясная вещь, не обходился без музыки, без шута, без весёлых девушек и черни, что бы ему аплодировала. Шутов в то время держали все паны, короли и князья, шут был незаменимым урядником на дворе, приправой на каждом пиру. У более достойных и весёлых, часто в их цвете и на панской еде, на новогодних подарках и пожертвованиях, которые им давали за выдуманные шутки, бывало их несколько. Тогда, друг дружку задирая, выдумывая и нанося удары, они предивно забавляли достойных гостей.

В больших городах мещане, хоть не держали тех придворных дармоедов, было их всегда несколько готовых по приказу, потому что уже более или менее богатая свадьба и крестины так же не обходились без шута, как у народа похороны без плакальщиц.

Вроцлав также имел в то время двух таких весельчаков для бедного населения: городского бедняка, которого звали Трусей, и немца, горбатого карла по прозвищу Либхен.

Того вечера, когда прибыл Яшко, довольно уставший от дороги, во Вроцлав, Сулента, желая его принять как следует, дал много мёда и пива, еды для него и челяди в изобилии, и даже Труся привёл. Только музыки не было, потому что и женщин для танца не хватало.

Старая Богна вовсе не показывалась, опасаясь безумного воеводича. Сулента стоял сбоку, чтобы обеспечить тем, что было нужно. Немногочисленное общество состояло из Яшка, который заранее хорошо выпил, и из двух его приближённых, в недостатке других допущенных к жбану, чтобы паныч один не скучал.

Если хоть что-нибудь хотел добыть Яшко от Суленты, – было невозможно открыть ему рот.

Помурликивал: «Да», «Нет», головой покачивал в разных направлениях, но на более щепетильные вопросы ответа не давал. Это было скучно для Яшка, но так как его хорошо приняли, он терпеливо сносил молчание старого купца.

На Труси основывалось всё развлечение. Труся, силезец, убогий, бездомный, худой человек невесёлого лица, вечно голодный и жаждущий, хоть занимал должность шута, скорей бы пробудил плач, чем смех. Болтал глупые шутки, как по принуждению, сам не смеясь, может, не думал о том, что говорил, и что повторял по сто раз их там, куда его звали.

С длинным лицом, вытянутым, в заштопанной одежде, Труся едва ли не имел вид нищего. Два каморника Яшки дразнили и зацепляли его, он им как мог отвечал…

– А на дворе ты бываешь? – спросил его Яшко.

Труся стянул вниз губы и обе руки расставил так, что десять костлявых пальцев закрыли его искревлённое лицо.

– На каком дворе? – спросил он.

– У князя вашего!

Труся так поднял плечи, что в них скрылось полголовы, и ничего не отвечал.

– Ты что, немой? – ударив его по спине, воскликнул один из челяди. – Говори!

– У нас на дворе столько шутов, что я там не нужен! – проговорил Труся.

Сказав это, как бы ожидая ударов, он выставил спину.

Яшко начал смеяться.

– А как их там зовут? Твоих собратьев? – спросил он.

– Я не спрашивал имена, потому что княжеский шут и уличный – это не одно… Те в шелках ходят. Прочь от них…

Желая уйти от такого раздражительного предмета, Труся брызнул мерзкой шуточкой – но ему не удалось ею выкрутиться, и Яшка начал громко кричать:

– А что там придворные шуты говорят о наших краковских? Дружбу с ними ведут или вражду?

Труся сплюнул.

– А знаете то, ваша милость, – отозвался он серьёзно, поднимая вверх одну руку, – что хоть люди говорят: ворон ворону глаз не выколет, – это неправда, как раз ворон ворона, а шут шута ненавидит, потому что тот ему хлеб отбирает. Где бы шуты между собой дружбу имели? Местный Либхен, где меня встретит, там ударит, а я, как на пустой улице его встречу, всегда ему что-нибудь из чуприны вырву.

– Значит, думаешь, что и краковским шутам досталось бы? – спросил Яшко. – А как же это может быть, когда их паны друг с другом в братской связи?

Труся рассмеялся так широко, что показал все свои жёлтые зубы, торчащие во рту как пеньки на корчёвье.

– Князья, благослови их Бог, кровных не имеют, говорит присказка, а где бы друзей могли достать?

Сулента, стоящий у двери, заложив руки за пояс, среди этого разговора, казалось, даёт Труси знаки, чтобы язык не распускал – но Труся пива напился и весело ему было.

Яшко так рад был ответу, что бросил шуту несколько грошей, который аж до земли слонил голову, а одну ногу