Когда Арнольф Линзей являлся к царице по утрам и, низкосклонясь, начинал занудливо и однообразно выведывать, что у матушки нездорово,Анастасия то отмалчивалась, то отделывалась односложными ответами, то, потерявтерпение, начинала кричать на Линзея и гнать его прочь. Она все чаще теперьвыходила из себя, слезы и крик всегда были рядом. Бесила всякая мелочь, а пущевсего, что не может же она на вопрос запуганного архиятера: что, мол, болит? –ответить просто и правдиво: «Душа».

Рана, оставленная в сердце нелепой и страшной гибелью сына,никак не заживала. Самой-то себе Анастасия могла признаться, что Иванушка, хотьи обрадовал ее своим появлением на свет несказанно, все же не заполнил пустотыв душе, не изгнал из памяти и снов старшего сына. Царь-то был доволен рождениемИванушки, да еще такого здоровяка, няньки в один голос приговаривали: нецаревич-де у них на попечении, а чистое золото! И ест хорошо, и спит спокойно,и приветлив, и улыбчив, и не надо его бесконечно тетешкать, пока руки неотвалятся, и петь над ним не требуется, пока горло не осипнет. И козье молоко,которым проклятущая басурманка Фатима поила покойного Митеньку, было прочнозабыто в детской царевича: ему и от мамкина молока было хорошо…

Когда Анастасия, до неостановимых рыданий, до истерик иприпадков, молилась на гробе святого Никиты Переславского, а потом в тревожноможидании готовилась к новым родам, ей казалось, будто появление на свет этогоребенка (как и в прошлый раз, чуть ли не с первого дня знала, что снова будетсын!) разом поставит все на место в ее жизни, наладит отношения с мужем,замостит страшную трещину, которая пролегла меж ними с того страшного случая наШексне. Сын унес с собой весь свет их прежней жизни, всю радость и всю любовь,которая их соединяла: ведь он был воплощением и осуществлением этой любви, – ито, что сейчас происходило между мужем и ею, Анастасии казалось тлениемгнилушки по сравнению с костром. Жизнь, страсть, раньше приносившиенетерпеливое и радостное ожидание каждого дня, теперь сделались мелкопросеянным песком – вроде того, что сыплется бесконечно и уныло в песочныхчасах.

Самое страшное, что муж, несомненно, считал Анастасиюповинной в гибели сына. Если бы она не отговорила его послушаться советовМаксима Грека и увещеваний Сильвестра с Адашевым, если бы они не поехали вКириллов-Белозерский монастырь… Сначала он беспрестанно выговаривал,выкрикивал, выплакивал это вслух, потом слегка поуспокоился, однако в каждомего взгляде жили прежние невысказанные попреки, каждый день ощущала Анастасия,что она – жена опальная. Может быть, даже и разлюбленная. Ведь, бывало, онитеперь по нескольку дней не видались, царь спал один и отдельно трапезничал,якобы за неимением времени рассиживать с женой…

Вдруг подпрыгнуло, ожило сердце – в сенях раздались знакомыетвердые шаги. Боярышня, дремавшая у двери на лавке, подскочила с вытаращеннымиглазами:

– Царь, матушка! Государь! – и кувыркнулась в ногивошедшему.

Анастасия привстала, цепляясь за подлокотник кресла,тревожно ловя выражение мужнего лица: в духе ли он? Давно, давно было меж нимизаведено, чтоб царица в своих покоях мужу даже в пояс не кланялась, ониобменивались нежными приветствиями или лобызались при встрече, однако Бог егознает теперь, супруга и государя, в каком он расположении…

– Ну, здравствуй, – беспечно сказал Иван Васильевич, подходяк жене и небрежно касаясь ее лба губами. – Здорова ли? Арнольф на тебяжаловался – ты-де строптива и молчалива, не сказываешь ему про хвори свои.

– Да сколько можно про одно и то же сказывать? – тихосказала Анастасия, с трудом пробиваясь через перебои сердечные. – Если кому народу написано от лихоманки сгинуть, никакие затеи лекарские не уберегут.

– А не скажи! – хохотнул царь, небрежным взмахом изгоняя изкомнаты боярышню, словно надоедливую кошку. – Я вот третьеводни уберег и тебя,и себя, и сыночка нашего от тако-ой лихоманки! Видела бы ты, как Старицкийбородой пыль с моих сапог обметал, а княгиня Ефросинья своими слезами мне рукимыла!

Анастасия невольно покосилась на руки мужа: не остались лиязвины на коже? Небось слезы Ефросиньи Алексеевны пожесточе щелочи будут! Хотяпрошло ведь уже три дня – небось зажили язвины, даже если и были. А муж тольконынче сыскал время сообщить ей о таком событии…

– Теперь я их связал! Теперь, если со мной вдруг беда, ониза тебя и сына Ивана горой стоять будут. За каждую вашу волосиночку дрожать.Приключись что с вами – на них на первых вина падет, они первые облихованыостанутся.

Анастасия вспомнила, сколько раз русские государи былиоблихованы на своем неудержимом пути к трону и при попытках удержать власть,сколько судеб и жизней было раздавлено, – и только головой покачала. Нет, неудержит Старицких дурная слава! На самого царя они руку поднять не осмелятся, этоправда. А вот останься Анастасия с сыном единственной преградой на пути княгиниЕфросиньи и медоточивого Владимира Андреевича…

– Не верю я Старицким! – прижала она руки к сердцу. –Помнишь, как при твоей болезни они на трон лезли?

– Так ведь никакой болезни и не было, – отозвался ИванВасильевич беспечно. – За что ж людям вечно пенять?

– Однако моей родне ты за их слабость пенять не перестаешь,– не сдержала царица обиды. – Уж кто ближе Иванушке и мне, кроме братьев моих?Однако их ты властью не облек, в отдалении держишь, в опале неправедной.

– Что, Захарьиных на царство? – фыркнул Иван Васильевич. –Кто же это из них спит и видит себя на троне? «Правитель Данила Романович»? Или«правитель Никита Романович»? А то, может быть… – Он прищурился недобро: –Может быть, «правительница Анастасия Романовна»?

Озлившись от такой явной напраслины, Анастасия только исмогла, что дерзко бросить:

– Ну и что? Была ведь правительница Елена Васильевна – такпочему не быть Анастасии Романовне?

– Э-э, не-ет! – протянул муж, медленно водя из стороны всторону своим длинным, сухим пальцем, украшенным тяжелым перстнем-печаткою. –Не-ет, душа-радость! Навидался я баб на троне. Матушку свою у власти вовек незабуду с ее лисьими хитростями. Разве она о стране, о благе государственномдумала? Ей власть была нужна, чтобы на свободе блуд блудить, местечко на тронерядом с собой очищать для своего…

Он осекся, отвернулся, стиснул кулаки.