Анастасия, обмерев, смотрела на его худую сгорбленную спину.Это первый раз на ее памяти муж так грубо отозвался о матери. Прежде говорил оней, может быть, и без особой любви и даже почтения, но хоть видимость приличийсоблюдал. Но ясно теперь: позорная тайна, тяготевшая над его происхождением, досих пор жжет и терзает царя. Не унялась обида на мать, которая своимнеразумным, неосторожным, безрассудным поведением не только осиротила сына всамом раннем детстве, но затемнила, запачкала даже воспоминания о ней – самое,может быть, святое и чистое, что хранится в душе каждого человеческогосущества.

– Христос с тобой, государь-Иванушка, – пробормоталаАнастасия ошеломленно. – Ты что же думаешь: если, не дай Бог… – она поспешноперекрестилась, – я сразу полюбовника в себе в ложницу покличу? Да ведь у меняникого нету в целом свете, кроме тебя, неужто ты не знаешь?

Это признание, еще недавно вызвавшее бы у обоих взрыв чувствили хотя бы ласковые объятия, почему-то подействовало на царя как удар плетью.Он так и передернулся, обернувшись к жене с выражением новой, незнакомой яростина лице.

– Ну, свято место не бывает пусто, – буркнул, неприятногримасничая в безуспешных попытках унять дрожь левого века: дергало его, стоилолишь взволноваться, с тех самых пор, как на глазах погиб сын. – Нету никого,говоришь? Как это – нету? А Васька, за которого ты меня слезно молила,выпрашивала местечко ему потеплее да подоходнее?

– Какой Васька? – растерянно спросила Анастасия, начистопозабывшая о своей недавней просьбе.

– Васька Захарьин, – с деланной улыбкой пояснил муж. – Тотсамый сударик твой прежний, что некогда тебе грамотки писывал да под кустиксманивал.

– Что-о?!

– Что слышала. Ну да ладно. Я нынче добрый. Хватит, в самомделе, на женину родню серчать. Сменю гнев на милость! Дам Захарьиным при двореновые места! Так что не печалься и не кручинься, радость, будем веселиться. Эй,дураки! – вдруг взвизгнул он. – А ну, сюда! А ну!..

Дверь распахнулась, и в опочивальню с глупым гомоном ивоплями ввалились две нелепые фигуры.

Одного, согбенного от рождения и обладавшего непомернобольшой головой, знали в Кремле все. Это был первый царский дурак МитроняГвоздев – человек знатного рода, некогда бывший даже кравчим при дворе. На своюбеду, он был уродлив, – но не отвратителен, а смешон, да еще умел скрашиватьвпечатление от своей внешности забавными, хотя и грубыми выходками. Его повадкиочень нравились Ивану Васильевичу, и он отправил Гвоздева в Потешную палату,назначив шутом. На какое-то время царь совсем забыл любимого дурака, а теперьснова приблизил его к себе.

Митроня, кривляясь и гримасничая, мотая своей большойголовой, так что покои наполнились лихим перезвоном бубенцов, приблизился кцарице и отвесил наглый поклон на манер польского, с прискочкой и раскорякою.Анастасия брезгливо передернулась и с тоской поглядела на второго шута, которыйбезуспешно пытался повторить ужимки Митрони, повинуясь сердитому царскомуокрику: «Чего стал как вкопанный? Кланяйся!» – и тычку посохом.

Анастасия нахмурилась. Второй шут был не горбун и не калека,высокий, статный, молодой еще человек с правильными чертами нелепоразмалеванного лица, которое вдруг показалось царице знакомым. Не веря своимглазам, она ахнула, прижала ладони к щекам…

– Как ты и просила, сыскал я твоему любимцу новую должность,– медоточивым, дрожащим от злого смеха голосом сказал Иван Васильевич. – Дакакую! Самую что ни на есть очестную да хлебную! Будет при царе день и ночь, упорога царского спать, со стола государева есть… обглодыши мои догладывать.Завидная доля! Митроня не даст соврать – сладка жизнь при мне, да, Митроня? –Царь схватил шута за ухо, беспощадно вывернул.

– Сладка! – простонал Гвоздев, не в силах сдержать слез,выступивших на глазах.

– Добренький ли я, Митроня?

– Добренький, ох, добренький!

– Но порою и гневлив, так?

– Ой, так, государь, ой, так! Да ухи-то отпусти,царь-батюшка, не рви ухи-то! – взвыл Гвоздев в полный голос.

– Сейчас отпущу, – невозмутимо кивнул царь. – А взамен тыпокажешь, каков грозен я бываю в гневе своем.

Гвоздев, отпущенный наконец на волю, ожесточенно терразгоревшееся, вспухшее ухо и в некотором замешательстве переводил взгляд сцаря на царицу.

– Прямо вот тут и показывать? – спросил, поправляя съехавшийнабок двурогий колпак.

– Прямо тут! – хлопнул царь себя по бокам. – Ну! Давай,давай! Какие громы я испускаю во гневе своем на недоумков-бояр?

Гвоздев зажмурился и натужился, потом вдруг, дернув заочкур, придерживающий его разноцветные порты, оголил зад и, нагнувшись,испустил непристойный трубный звук.

Анастасия прижала руки к лицу, испуганно глядя сквозьрастопыренные пальцы на бесстыдного Митроню, на хохочущего царя, настрадальческое лицо Василия – и не верила своим глазам.

Что это, Господи? Что это?! Какая злая сила в одночасьеподменила ей мужа на этого сатану?

– Ай, молодец, Митроня! – ласково сказал между тем ИванВасильевич, поощрительно похлопывая шута по голому заду. – Порадовал ты меня.На, держи!

Он бросил на пол золотую монетку, и Митроня, забыв даже срамприкрыть, кинулся ее подбирать.

– Видишь, Васька? – обратился царь к оцепеневшему Захарьину.– Служба при мне зело доходна. Слыхал я, именьишко твое в упадке, все отцовонаследство ты прожил и промотал, – ну так при моей особе живо делишкипоправишь. И не благодари меня, не надо – за тебя царица просила, ей и скажиспасибо. Ну! – рявкнул он, видя, что Васька молчит по-прежнему.

Тот вздрогнул, разомкнул кроваво-красные напомаженные губы:

– Спасибо, матушка-царица…

– Век не забуду твоей милости, – громким шепотом подсказывалцарь.

– Век не забуду… – выдохнул Васька, уставив на Анастасиюглаза, вместо которых у него были намалеваны два пятна: одно черное, а другое –желтое.

Она тихо, жалобно вскрикнула – и умолкла, словнозадохнулась.

Да он что, государь, с ума сошел?! Неужто из ревностисотворил все это с Ваською? Но как он узнал о былом, если даже сама Анастасия идумать забыла про те старинные глупости?!