— Нам нужно поговорить. — Дыхание опалило щеки, которые вмиг порозовели. Я это пылающими ушами чувствовала! — И пока ты не начала возражать, я напомню, что сейчас тебе лучше молчать.

Да что вы! Я тут вообще рыбка — мимо проплываю!

Юркнуть в сторону мне не дали. Вернув мою тушку обратно в угол, мужчина угрожающе навис надо мной, демонстрируя мне все свое величие. Ну, ширину плеч там, длину… рост, в общем, свой.

— Ульяна, — и вот вроде бы шепот, но чего страшно-то так, а?

Сделав знак, что я вообще-то держу рот на замке, демонстративно взглянула на Антуана, показывая тем самым, что внимательно его слушаю. И тут… началось.

Меня отчитывали. Меня отчитывали как ребенка! Как сопливую девчонку, в конце-то концов! Чертовы папки… Да они мне сниться теперь в кошмарах всю жизнь будут! И ведь объяснила ему, что я торопилась, а сейф не закрывался, а дома все свои… В общем, в следующие двадцать минут мне популярно объяснили, что я дура, и нашли для меня пять! Пять решений данного вопроса, которые были бы правильными в таких обстоятельствах!

И вот только я выдохнула, с осторожностью наблюдая за тем, как злость Антуана постепенно сходит на нет, он выдохнул судорожное:

— Прости.

И только по его взгляду я поняла, что извиняются сейчас передо мной не за то, что кричали, не за то, что выгнали с позором, и не за то, что совсем рядом со мной разбилась бутылка. Это прощение было куда интереснее, потому что…

— Это была очередная проверка? — тихо зверея, четко произнесла я, разделяя каждое слово.

— Ты должна понимать… — начал он примирительно.

— Понимать? Я должна понимать? — в моем хомячке проснулся дракон, а потому я медленно наступала на свою жертву, которую собиралась самым бесчестным образом утопить. — Да я поседела от вашего крика! Да я перепугалась до трясучки! Да я вас ненавижу!

— Конфетку? — вдруг спросил мужчина.

— Что?

Меня скрутили. Меня самым бессовестным способом сбили с пути праведного гнева и скрутили, сжимая до боли, а в следующее мгновение прозвучало усталое:

— Это не было проверкой. Я хотел, чтобы ты ушла, — холодно произнес он, усаживаясь на ступени вместе со мной на руках. Сжимать, кстати, не перестал. Видимо, по взгляду понимал, что я собираюсь убивать.

— Так отпустите и я уйду! Скатертью дорожка, платочком махать не нужно!

— Нет.

Всего одно слово, но внутри что-то переворачивается. Наверное, все дело в том, что сижу я полностью обнаженная. Он ведь даже трусов, простите, меня лишил, а в ногу мою упиралось это самое то!

— Вам до сих пор страшно. Чувства? — спросила я, старательно выдавливая ядовитую улыбку.

Он поджал губы. Вот просто взял и поджал губы, притягивая к ним мой взгляд.

— А ведь я все еще зол.

— Это я должна злиться! — опешила я, вновь забившись в его руках. Бесполезное, между прочим, дело.

— Ты сбежала из дома ночью! Одна! Без денег!

— Вы меня выгнали!

— Я о тебе заботился, дура!

— Сам идиот!

Наверное, это было мое наказание, но его жестокие губы постепенно меняли стратегию, целуя нежно, мягко, бережно. Дыхание его стало тяжелым, порывистым рваным. К черту закрыв веки, я откликалась на каждое его касание, жадно отвечала на поцелуи, совсем позабыв о том, что мы, собственно сидим наполовину в воде. Какой там! Сейчас бы нас даже не остановила ядерная война!

Поцелуи. Они могут быть разными. Чувственными, игривыми, короткими, порывистыми, страстными. Их так много, этих поцелуев, что запомнить каждый невозможно, но ты запоминаешь. Запоминаешь тот самый первый и единственный, что окрашен настоящей любовью. Его так легко отличить от других, потому что в нем скрывается вся нежность, все страхи, вся боль, вся благодарность, весь водоворот эмоций.

Его так легко отличить от других, но те сотни, что будут впереди, — в них ты обязательно узнаешь именно этот поцелуй. Это так странно — ощущать то, чего фактически нет. У любви нет формы, нет содержания, нет ничего, чтобы мы могли увидеть ее, потрогать, убедиться в том, что это любовь. Но сердце говорит. Оно может обмануть сотни раз до этого момента. Ему ведь тоже была неведома любовь, а потому каждая влюбленность бережно сохранялась в нем, но, когда приходит любовь… Все остальное меркнет.

Ее нельзя ни с чем сравнить. Ее нельзя подарить, нельзя забрать. Ее можно только ощутить, понять и принять. От настоящей любви невозможно избавиться и через годы. Она навсегда остается с тобой и с тем, кому предназначена. Но… Иногда достаточно лишь взгляда, чтобы она накрепко поселилась в твоей душе. Всего лишь взгляда, чтобы пропасть.

Поцелуи… Сколько их было сегодня? Сотни? Тысячи? Губы горели, откровенно болели, но Антуан был неумолим. Будто дорвался до самого желанного, будто боялся, что я исчезну, рассыплюсь пеплом в его руках.

Это не было сексом. Чем-то большим, другим. Он входил в меня медленно, будто сам был водой — волной, что ведет свой неспешный путь. Он смотрел на меня, гладил по волосам, очерчивал скулы костяшками пальцев. Он наслаждался. Ловил губами мои тихие стоны, мои рваные выдохи, чтобы разделить со мной воздух, чтобы вновь вдохнуть его в мои легкие.

Словно кошка, я терлась о его ладонь щекой, выгибалась ему навстречу, отчаянно проваливаясь в вязкое марево. Мир застыл. Его просто не было вокруг нас, как если бы он и не существовал вовсе. Пальцы пробегались по его плечам, спине. Мне нравилось его гладить, нравилось ощущать твердые мышцы, его силу, его мощь. И колкие иголочки щетины нравились. И темные глаза, что уносили куда-то в галактику.

Определенно, это был самый странный день в моей жизни. Самый странный, но самый памятный.

Меня ждали.

Как только зашла в дом, я сразу поняла, что меня ждали. Объятия Адель стали тем, чего мне так не хватало, а от прислуги я была удостоена искренних улыбок. Почти от всех. Кроме двух горничных, которых, похоже, мое возвращение не обрадовало. Ну и правильно, не всем же быть довольными. Тем более что я их тоже не слишком была рада видеть.

— Спасибо за клад в медвежонке, — прошептала я, мысленно напоминая себе о том, что должна девочке двести пятьдесят евро.

Как-то невыгодно получилось ругаться.

— Так, кормить-то нас сегодня будут? — спросил собственно хозяин дома, которого все это время не замечали.

— Да, сейчас бы чего-нибудь поесть, — взмолилась я, потому как вечерело уже, а у меня во рту с самого утра маковой росинки не было. И так жалко себя стало…

— Конечно-конечно! Сейчас! — спохватилась Клеменс, мигом исчезая.

Ужинали мы всем дружным семейством в столовой. Я уплетала тушеные овощи, Адель ела пюре, а Антуан довольствовался тем, что для него приготовила я. Вчера. О том, что у него на вечер особый рацион, мужчина узнал от мстительной меня, когда хотел нагло спереть с кухни отбивную. Собственно, от сборной солянки у него только так за ушами трещало, а мы с Адель голосами большинства решили утянуть у отца манный пирог. Не получилось. Пришлось честно делить кусок на три малюсеньких, но и на том спасибо.