и деньги… это все тебе.

— Хорошо дома? — присаживаясь напротив, робко спросила Лизель.

— Замечательно… ты знаешь.

— Ну… как ты живешь?

— У меня отличная служба, я доволен. В этом году собираюсь держать военно-окружные экзамены, чтобы попасть в Генштаб. Мне нравится учиться. У нас в гарнизоне учебные группы, нас готовят к этим экзаменам.

— Ты очень устаешь?

— Немного. Но это полезно.

— Ты амбициознее, чем твой отец, — сказала Лизель.

— У отца было состояние, которое перешло от деда, а деду оно досталось от его отца.

Лизель вздрогнула.

— У тебя хорошие товарищи?

— Отличные. Вот бы тебе с ними познакомиться…

Внезапно он представил, что они будут оценивать ее, говорить о ней, сравнивать со своими матерями, быть может, не измученными работой в трамвае, вечным безденежьем и пьянками. Она тоже поняла

и поспешным жалким голосом спросила:

— А у тебя есть… как это… возлюбленная?

— Возлюбленная? А-а, девушка. — Он краснел, не зная, как ответить.

— Милый, это же… это же не то, не…

— Я знаю. Так… извини, конечно, но нужна же мне какая-то практика.

Стыд подавлял его; будь они оба другими, лучшими версиями себя, он бы у нее спросил совета, попытался бы понять, есть ли в нем сентиментальное, нежное, — но теперь было так мерзко, что хотелось куда-то убежать.

Не пробыв дома и трех дней, он собрался обратно.

— Как? Уже? У тебя же отпуск!

— Но что я могу?.. Это работа.

Он с облегчением уехал; писал он, как раньше, посылал ей деньги, но зарекся появляться дома.

В начале зимы он получил телеграмму от Жаннетт — к собственному удивлению — из столицы. Жаннетт сообщала, что мать его при смерти, а она, Жаннетт, за ней ухаживает. Она просила его приехать как можно скорее. Он отпросился со службы и выехал через сутки.

— Очень жаль, — сказала Жаннетт на пороге.

— Что?.. Что?

— Очень соболезную, — сообразив, что нужно впустить его, сказала она и отступила.

— Но… как?.. Я же приехал! Вы за мной послали… что я успею и…

— Я очень соболезную, — настойчиво повторила она и взяла его под руку. — Хочешь на нее взглянуть?

— Я… я не понимаю…

За руку, как ребенка, она провела его в комнату и показала на что-то белое — статую под покрывалом с застывшим неживым овалом вместо близкого лица. Он попятился от этого, отмахнулся слепо от Жаннетт, спиной вышел из комнаты, мотая головой, как собака.

— Хватит! Возьми себя в руки! — резко сказала Жаннетт, считая, что ему это скорее поможет. — На тебе вся ответственность. Ты понимаешь? Возьми себя в руки!

— Что? Что ты говоришь?

— Я прошу тебя…

— Я что-то устал… можно мне сесть? Пожалуйста.

Жаннетт не приближалась, а он более всего хотел, чтобы сейчас его обняли и пожалели. Вместо жесткого тона — немного сочувствия и теплых прикосновений. Он боялся спросить о Марии, но вспомнил ее — и воспоминание было ужасно в своей насыщенности. Она бы не стояла в стороне, как Жаннетт.

Поломав что-то в себе, он встал и вернулся к постели матери, и, во власти странного чувства, сел на самый ее краешек.

— Мне лучше, спасибо. Можете не беспокоиться.

— Мне кажется, есть, о чем беспокоиться, — сказала Жаннетт. — Лизель попросила тебя посмотреть финансовые… ну, эти ваши книги.

— Что с ними? Этот тон, я его знаю… С ними что-то не то?

— Тебе позже нужно об этом позаботиться.

— Позже? Лучше сейчас. Я сейчас ничего не чувствую. Принесите их мне.

Ознакомившись с ними, он сказал:

— Не может быть такого! Чтобы все было настолько плохо… не может быть!

— Это из-за инфляции, — ответила Жаннетт. — Твоя мама не позаботилась о пересчете своих долгов. А сейчас уже поздно.

— Чепуха! — выпалил он. — У меня их нет, этих денег! Я не знаю, была ли у нас в семье раньше хотя бы часть их!

— Мне жаль, — сказала Жаннетт, показывая, что на нее он может не рассчитывать.

Он понял ее и замолчал.

— И все же я помогу с похоронами, — сказала она. — У меня есть опыт. Лизель хотела, чтобы все было образцово. К счастью, умерла она тихо, во сне, и ничего не чувствовала.

И, отстраненно улыбнувшись, она прикрыла за собой тяжелую дверь.

Умерла ли мать, умирали ли миллионы неизвестных людей, но военно-окружные экзамены не откладывались.

Утомленного, едва себя осознающего человека на четыре дня оставляли с тремя экзаменаторами, а те оценивали его работы по прикладной тактике, теории тактики, инженерной подготовке, вооружению, чтению карт и черчению, праву, истории, географии, математике, химии, физике и иностранному языку.

— Хорошо, что вы не забрасываете самообразование, — услышал он после сказанное со снисхождением. — Но вам нужно больше времени уделять истории права и французскому языку.

— Меня теперь разжалуют? — с отупевшим видом уточнил он.

— Нет, это замечание. Мы вас берем.

— Все равно повезло, — сказал ему сослуживец, уезжавший с неудачей обратно в часть. — На курсе всего-то сорок человек. Смотри, доковыляй хоть до второго курса, не срами нас тут.

Еще четыре года обучения, часы в библиотеках и архивах, частые аттестации — и ощущение бессмысленности времени. Штаб округа, маневры, кочевой образ жизни — из штаба в штаб; во второй год — свой гарнизон, а в третий — стажировка в штабе пехотной дивизии. Экзамены отсеивали обленившихся и уставших, отдельные комиссии — пьющих, необщительных и слабохарактерных. Итого на четвертом курсе осталось девять человек из сорока принятых тремя годами ранее.

Приятно на четвертый год было возвратиться домой, в столицу, хоть это и обязывало заниматься делами матери, т. е. разговаривать, успокаивать, унижаться, умоляя об отсрочке. Но можно было отныне гулять по чистым улицам и в штатском, ходить в кино и на выставки современной фотографии, еще из развлечений были клуб и казино, но там не пили, особо не играли, а всё читали книги или резались в шахматы. О политике не разговаривали — дурной тон, — а притворялись, что ничего не знают ни о партиях, ни о нынешней экономической программе или выборах в парламент.

Чтобы как-то прожить, он пустил к себе трех товарищей по Академии, что вкладывали в общий бюджет немного из ежемесячного жалования. Все образованные ребята, вечерами они читали газеты, болтали о поэзии и что-то чертили. Иногда младший из них, деревенский, делился присланными его родителями шпиком и овечьим сыром; он же однажды привел девушку из музыкального училища, которая боялась офицеров, на невинные вопросы отвечала испуганно, еле слышно, и ушла сильно встревоженная.

— Что такие испуганные пошли? — спросил Дитер, немного обиженный.

— Боится, неясно?.. Замуж хочет, а не гулять.

— Что — сразу замуж? А узнать друг