об институте, о студентах, о преподавателях — особенно о тех, кто ему нравился характером, знаниями, мастерством преподавания.

V

В статьях Федора Гладкова о литературе, в огромной переписке его с читателями, в выступлениях его в печати, на заседаниях Правления Союза писателей, в Ученом совете Института мировой литературы, на сессиях Моссовета, депутатом коего он неоднократно избирался, в практике его общественной деятельности — всюду и везде я угадываю в Гладкове вечного педагога, учителя, просвещенца. Вот он подымает голос за новый быт, справедливо полагая, что строительство нового быта «одна из основных задач перевоспитания новых поколений». Он — за создание подлинно новой школы и детских воспитательных учреждений, для чего нужна такая педагогика, которая не хромала бы «на обе ноги». Призывая соратников к строительству новой жизни, Гладков считает обязательным для писателя познавать жизнь, учиться «напряженно, как внимательный ученик». Сравнение писателя с внимательным учеником — типичная гладковская «поэтика».

Рассуждая о сущности процесса культурной революции в стране, Гладков напоминает марксистское положение о воспитании нового человека и подчеркивает: «По словам Маркса, воспитателя самого надо воспитывать». С гордостью он говорит о вновь подготовленных кадрах нашей советской, «собственной» интеллигенции, в составе которой Федор Васильевич обязательно видит учителей, ибо «воспитание работника социалистического труда — дело первостепенной важности». «Воспитанный работник, как полноценный гражданин», обладает всеми качествами нового активного члена коллектива строителей нового мира! Указывая на великий воспитательный авторитет русской классической литературы, Федор Васильевич считает классиков ее «учителями жизни, провозвестниками человеческой правды, пророками великого будущего».

* * *

Последней весной его жизни была весна 1958 года. Он с юношеской бодростью готовился к своей юбилейной дате — 75‑летию со дня рождения. Юбилейная комиссия, возглавленная Леонидом Сергеевичем Соболевым, работала с душой. Федор Васильевич порою «стороной» интересовался ходом подготовки вечера, который должен был состояться в Колонном зале Дома Союзов. Он передал мне для комиссии пачку писем от своих бывших учеников:

— Это — моя молодость. Начало нашего века.

И попросил прочесть вслух некоторые. Я читаю письмо Марии Антоновны Кувичинской, где она называет своего учителя «дорогим сеятелем с большим лукошком». Вот письмо от Ивана Васильевича Шконды. В нем припоминается факт, как учитель Гладков настоял на приеме в высшее начальное училище казачьей станицы Павловской бедняка «иногороднего», то есть Ивана Шконду. Александра Павловна Синиченко, бывшая ученица 4‑го класса школы в поселке Кокуй, благодарит Федора Васильевича «за чуткое отношение к бедным детям старой сибирской деревни» и за то, что его ученики по своему развитию и кругозору равны выпускникам.

Читал я эти письма вслух, а юбиляр что-то смущенно, несвязно говорил:

— Ну, вот еще... Ишь что вспомнили... Уж и не помню. И про свадьбу мою не забыли... — А потом, помолчав, сказал иным, ясным, светлым голосом нечто давно и глубоко продуманное: — А не кажется ли вам, голубчик, знаменательным, что отец Владимира Ильича был педагогом Ульяновым? Случайно ли, что Лев Толстой был и яснополянским учителем? Чернышевский — учителем саратовской гимназии? Добролюбов — воспитанником учительского института? Мракобесы фамусовской Москвы убоялись педагогического института!

19 июня 1958 года Общество по распространению знаний чествовало Федора Васильевича в Большой аудитории Политехнического музея. Гладков, озирая аудиторию, тихо говорил мне, соседу по президиуму: «Народец-то — в возрасте. Помнят, значит. Могли бы не прийти, а пришли...» Его выступление было скромным по форме, но торжественным по содержанию. Он задушевно говорил с аудиторией о сокровенных своих взглядах на творчество, взглядах писателя-коммуниста, питомца русской классики и большевизма.

Двадцать третьего июня Колонный зал Дома Союзов встал, когда Федор Васильевич появился в президиуме торжественного собрания, посвященного 75‑летию со дня рождения и 50‑летию литературной деятельности писателя. Не только собравшиеся в Колонном зале, но и миллионы телезрителей слушали и видели «девятый вал» приветствий юбиляру, когда он вышел к трибуне с ответным словом. Ответное слово его отразило чистоту души художника, одного из зачинателей советской социалистической литературы. Всем воочию представилось — чем жила его творческая воля, какой сильный свет знания и понимания жизни он включил в свои подлинно народные произведения. Он стоял перед современниками, посверкивая через очки острыми глазами, как бы ведя увлекательный урок по человековедению. Я видел в нем писателя и вместе с тем — народного учителя.

1962

А. Парфенов

В ЛИТИНСТИТУТЕ

В 1944 году, осенью, я поступил в Литературный институт имени А. М. Горького.

Коридоры института заполняли необычные студенты: одни из них были одеты в продымленные солдатскими кострами шинели, а другие — в защитные и голубые фуфайки — модную рабочую одежонку тех лет. Таких было большинство. Однако попадались и в хороших костюмах, в модных шляпах и рубашках с крикливыми галстуками, словно их война обошла боком, не коснулась.

Директора в Литинституте в те трудные годы менялись так часто, что мы не успевали привыкнуть к одному и. о., как вдруг объявлялся новый. Не менялось только положение студентов. Общежития в институте не было, и те из фронтовиков, кто избрал для себя жизненным призванием литературу, должны были перенести, помимо фронтовых, теперь и новые, непредвиденные трудности.

С помощью Союза писателей СССР была достигнута договоренность, что в Переделкине для нуждающихся в общежитии предоставят несколько комнат. Мы обрадовались.

Вспомним нашу молодость.

Виктор Гончаров, известный теперь поэт и скульптор, вернулся с фронта с незалеченными ранами. Часто прямо на занятиях он схватывался руками за живот и сквозь зубы цедил:

— Все, Саша, помираю.

Вера Скворцова, Олеся Кравец быстро приносили грелку, а то и просто горячий утюг, завернутый в полотенце, и Виктор, улыбнувшись с облегчением, снова начинал подзуживать меня или Владлена Бахнова, тоже нашего общежитейца.

Нашей тройке (В. Гончарову, В. Бахнову и мне) приходилось, пожалуй, труднее всех. Попробуйте из Переделкина попасть на Тверской бульвар, 25, к девяти часам утра. Бывало, встанешь ровно в пять и, пока соберешься, выпьешь стакан холодной кипяченой воды (подогревать не успевали), слышишь — от Внукова уже грохочет электричка.

— Таким ходокам, как мы с тобой, — смеялся неунывающий Владик Бахнов, — надо выходить часа в три к платформе, а то и раньше.

К слову, он был без ноги, как и я.

Шутки шутками, а мы все трое твердо решили в Переделкино не ездить. Пусть будет что угодно, только не эти муки. Недоедая (шел последний год войны) и недосыпая,