Началась наша «аудиторная» жизнь, в которой очень много было смешного, грустного и незабываемого, как всегда в студенческие годы. Вместо дальних загородных прогулок мы почти всю зиму ночевали в аудиториях, стремясь подобрать поудобнее стол и поставить его поближе к горячей печке.

С Виктором Гончаровым мы объединились, жили как родные. Его шинель подстилали под себя, а моей укрывались. Институтский сторож Василий Тарасыч хранил, как военную тайну, наши скитания по аудиториям. Нашлись добрые старушки, работавшие посудомойками в столовой, которые оставляли нам что-либо перекусить.

Жизнь шла своим чередом. После занятий мы выбирали себе уютное местечко и писали. В аудиториях была такая тишина, что слышен был малейший шорох.

Студенты напоминали своеобразную кустарную артель, вырабатывающую далеко не ходовую продукцию. Обычно писали к очередному творческому семинару, на котором рукопись «громили» так, словно ты чужак и тебя надо бить насмерть. Не проявив как следует себя в литературе, каждый из нас почему-то старался быть непримиримым к работе товарища. Что там твой жалкий рассказик или стишок, когда с корабля литературы стаскивали за фалды маститых писателей!

— Гладков — разве это художник? — бушевал какой-либо юнец горожанин и тут же называл с трудом произносимую фамилию зарубежного писателя, и мы, неучи, прятали глаза, чтобы кто-нибудь ненароком не спросил: «Читал ли ты этого знаменитого писателя?»

Рано утром Виктор вставал, одевался и шел в магазин за свежими саечками.

— Вставай, Саша, я саечки теплые принес.

Эта фраза врезалась мне в память на всю жизнь.

Однажды в институте пронесся слух: к нам директором назначают писателя Федора Васильевича Гладкова.

— И он согласился? — спросил Бахнов.

— А почему бы и нет?

— Не знаю. Я воздержался бы, — сказал Владик.

И в самом деле, не много благ сулила автору «Цемента» и «Энергии» должность директора нашего института. Профессорско-преподавательский состав за годы войны поредел. Прибывшие после ранений иногородние солдаты и офицеры, зачисленные студентами, мытарились без общежития и напоминали неприкаянных сирот.

Новому директору предстояло подобрать по меньшей мере семь-восемь новых руководителей творческих семинаров. А они, творческие семинары, и есть та соль, которая придает вкус всей жизни Литературного института.

Изучить общеобразовательные дисциплины каждый из нас мог и в педагогическом институте или в университете, а вот послушать на творческом семинаре разбор твоей рукописи К. А. Фединым, Л. М. Леоновым или, как потом стало возможным, И. Л. Сельвинским, К. Г. Паустовским или А. М. Дроздовым, Н. И. Замошкиным, В. Г. Лидиным — поистине счастье.

И кто знает, где и когда рождается писатель. Противникам Литературного института можно сказать только одно: никакое другое учебное заведение нашей страны и за рубежом не подготовило и не могло подготовить столько поэтов, прозаиков, драматургов, критиков и переводчиков, сколько подготовил один Литературный институт имени А. М. Горького.

Литературный институт, если к нему относиться непредвзято, для каждого из нас был своеобразной посадочной площадкой, облюбовав которую одни, удачно приземлив свои самолеты, заправлялись горючим и успешно взлетали в небо, чтобы увидеть мир своими глазами и рассказывать о нем людям, а другие, не взлетев, выдохлись, не сумев рассказать ни о себе, ни о своих товарищах.

Вот эту особенность Литературного института как высшей школы для людей одаренных хорошо понимал Федор Васильевич Гладков.

С его приходом жизнь как бы изменила русло. К нам пришло много новых писателей, возглавивших творческие семинары, немало прославленных профессоров и преподавателей перешли на работу в наш институт. Мы наконец-то отвоевали себе общежитие и столовую, оборудовали студенческий клуб.

Меня в это время избрали секретарем партийного бюро, и в силу необходимости я частенько встречался с Ф. В. Гладковым.

Не скрою, положение у меня было сложное. Возглавлять партийную организацию, в которой состоят такие коммунисты, как Ф. В. Гладков, И. Л. Сельвинский, профессора и преподаватели, известные почти всей Москве, да и студенты: Расул Гамзатов, Владимир Солоухин, Владимир Тендряков, уже проявившие себя ярко, — поистине дело нелегкое.

Облегчал мое положение Федор Васильевич. Он почему-то ко мне относился почти как к равному.

— Вы должны хорошо понимать, голубчик, — он нередко так обращался к студентам, — что наш институт писателей не готовит. Если у вас, к примеру, нет данных, я так и скажу. Скрывать не буду. Обманывать в нашем деле нельзя. Даровитому человеку институт очень нужен, а бездарному — бесполезен.

В неделю раз Федор Васильевич набирал кипу студенческих работ — стихи, проза, драматургия — и нес их домой. Читал он их придирчиво и досконально, причем, как правило, судил резко и определенно.

— Этот человек зря у нас учится. Ничего из него не выйдет. Фокусничает.

Лицо его в эту минуту румянилось, очки то и дело сползали, а маленький, чуть вздернутый кверху нос едва был заметен. Небольшой ростом, быстрый, проворный, Федор Васильевич иногда мне представлялся мудрым сельским учителем с жадной любовью к людям, а иногда — недосягаемым экзаменатором-профессором, беспощадным, решительным и смелым.

— Отчислим мы его. Пусть человек будет учителем или инженером. Больше пользы ему и государству — решал он судьбу незадачливого студента.

Признаюсь, я, бывало, сижу, а душа в пятках. Возьмет как-нибудь и скажет:

— Все, голубчик, вам тоже лучше в педагогический вуз определиться.

К слову, Федор Васильевич мог это сделать не раздумывая. Для него не существовало никаких иных данных, кроме литературной одаренности. Так у нас «погорела» одна студентка, возглавлявшая профком. Я и мой заместитель по партбюро Иван Александрович Львов-Иванов не смогли отстоять ее. Главным нашим козырем при этом было то, что она активная общественница. Но Федор Васильевич сказал:

— Общественную работу может выполнять и наш Тарасыч (сторож). К чему же его втягивать в институт?

Сложная и трудная была операция по отсеву студентов. Не обходилось здесь без слез, без обид, а может, и без ошибок.

Кроме очного отделения института, на котором насчитывалось свыше 100 студентов, у нас было и заочное. Ему тоже Федор Васильевич отдавал много сил и энергии.

Я мог бы привести немало фактов, когда директор вопреки приемной комиссии решал судьбу того или иного студента по-своему. Так было с поэтом Игорем Кобзевым и с прозаиком Иваном Петровым, автором повести «Сенечка».

Игорь Кобзев не был зачислен в институт, по-моему, из-за того, что приемная комиссия по очному отделению свою работу уже закончила.

Окружив новичка в коридоре,