попросил собрать небольшую группу студентов и пойти поздравить Константина Сергеевича на его квартире. Он жил на Арбате. Так мы и сделали.

Свои директорские обязанности Ф. В. Гладков исполнял самозабвенно и увлеченно. Причем не всегда он, скажу честно, находил достойную поддержку, отклик с нашей стороны. Иногда мы просто не понимали Федора Васильевича и к его инициативе, предложению относились прохладно. Так было с организацией хора в институте.

Мы упрямились. Кто-то из остряков окрестил это предложение коротко и ехидно: «хорик». И, как говорится, пошла писать губерния.

Наум Гребнев, встретив Расула Гамзатова в коридоре, спросил:

— Расул, ты почему не поешь?

Расул опешил. Как можно говорить горцу, что он не поет?!

— Я, Нёма, пою, только ночью, когда ты спишь.

Не отвечаю за достоверность, но думается, что при всей кажущейся правильности идеи организации хора в Литературном институте она не могла прижиться по одной весьма важной причине: студенты были страшно заняты своей творческой работой, и урвать два-три часа в неделю каждому было трудно.

Интересно у нас проходили семинары.

Бывали случаи, когда студенты не соглашались с выводами руководителя семинара, но это никого не пугало. Сам Федор Васильевич Гладков, даже при его горячности, охотно поощрял критику, преследующую благородную цель. Он не терпел критику ради критики, злопыхательство, недоброе отношение к товарищу, его удаче или неудаче, и справедливо заметил однажды:

— Радоваться чужому успеху — это тоже дар.

Работа творческой кафедры, независимо от того, кто ею руководил, непосредственно направлялась Федором Васильевичем. Он отлично понимал, что хорошо организованный учебный процесс, слаженная работа творческих семинаров — верная гарантия успехов.

И тут все его интересовало: и ход обсуждения новых стихов или рассказов того или иного студента, и глубина проблем, которые поднимает в своих выступлениях руководитель семинара.

Старый коммунист в высоком смысле этих слов, он не терпел каких-либо идейных загибов, выкрутасов. Для него такие понятия, как патриотизм, художественная правдивость, идейность произведения, были не отвлеченными литературоведческими терминами, а самой сутью, кровью и плотью книги.

С позиций высокой требовательности к художественному творчеству он подходил и к нашим работам, не делая никаких скидок и исключений, направлял всю деятельность института к главной цели: формированию писателей-борцов, патриотов.

Не без участия Федора Васильевича Гладкова в практику комитета ВЛКСМ были введены творческие отчеты, где скрупулезно и чутко оценивались все удачи и неудачи наших поэтов и прозаиков. Впервые более широко мы познакомились на этих отчетах с творчеством Игоря Кобзева, Маргариты Агашиной, Михаила Скороходова, того самого писателя, который много лет спустя совершил путешествие на «Шелье».

На литературных вечерах, в которых неизменно участвовал Ф. В. Гладков, обсуждались произведения Э. Асадова, И. Дика, Б. Бедного, Ю. Трифонова, Е. Винокурова, Ю. Бондарева, К. Ваншенкина, Расула Гамзатова, Ивана Ганабина, Ивана Завалия, Льва Кривенко и многих других.

Я не помню такого случая, чтобы Федор Васильевич равнодушно отнесся к тому, что говорили в зале. Его волновало все: и насколько глубоко идет обсуждение, как реагирует сам автор на критику, и достаточно ли подготовленно выступают оппоненты. Язык, сюжет, композиция произведения, как и образность стихов, их эмоциональная насыщенность, были всегда в центре внимания.

И мы не обижались, если Ф. В. Гладков «встревал» в разговор во время речи оратора или по-отечески журил нас за то, что «мелко плаваем».

— Не бойтесь глубинки, ныряйте, а то, я вижу, вы похожи на тех пловцов, что держат наверху все туловище, а голову в воду прячут.

Вспоминается такой случай. Виктор Гончаров увлекся рисованием. Способности к живописи у него обнаружились давно. На одной из лекций он нарисовал меня. Причем худющего, костлявого до того, что я стыдился сам смотреть на себя. Ночью я выкрал его блокнот, лежавший в изголовье, и пригрозил пальцем:

— Ты у меня дорисуешься!

Об этом случае я как-то рассказал Федору Васильевичу.

— Вы обиделись на рисунок? — спросил он. — Какой вы еще молодой, — вздохнул Федор Васильевич и, не сводя с меня своих пронизывающих глаз, сказал: — На это смешно обижаться. Помните, как меня Архангельский подкрасил? Что же, я буду бегать и скупать его книгу?

Мне посчастливилось видеть Федора Васильевича Гладкова в самых различных ситуациях. Порой очень смешных, забавных, а порой до того серьезных и сложных, что мне, студенту, нередко приходилось туго, не по себе из-за своей недостаточной подготовленности.

Был такой случай. Заговорили мы с Федором Васильевичем у него на квартире об астрономии. Точнее сказать, заговорил он, а я вынужден был «лупать» глазами. Федор Васильевич глубоко и с блеском знал все, как мне представлялось, что касалось науки о мироздании, Он предложил мне выйти на балкон и, глядя на ярко высвеченное звездами небо, рассказывал о планетах, о самых различных созвездиях.

Вечер был лунный, безветренный, теплый, и Москва неторопливо погружалась в обычную предночную тишину. Я любил ее больше всего в эти неповторимые часы, а тут еще рядом стоял седоголовый мудрец, знающий жизнь, как я таблицу умножения.

Мне кажется, что большой человек, пусть то писатель или художник, инженер или рабочий, колхозник или партийный работник, никогда и никому не станет навязывать своего мнения. Только самоуверенные невежды, возомнившие себя вершителями человеческих судеб, способны подминать мнение других, не считаться с тем, что подсказывает здравый смысл.

Во всем, в большом и малом, я видел, как иной раз Федору Васильевичу трудно было отказаться от своего мнения и принять чужое. Но он отказывался и принимал, и потому его авторитет рос.

Директор глубоко интересовался всей студенческой жизнью, находил время читать наши рукописи, выступать с докладами, следить за тем, чтобы был надлежащий порядок в столовой и в общежитиях.

— Не думайте, — учил он нас, — что хорошо заправить койку, научиться красиво есть — мелочи. Это зеркало. Оно отражает уровень культуры человека.

Он нередко беседовал с нами о любви или дружбе, размышлял, почему эти чувства бывают прочными или быстро разрушаются. Об одной мне известной паре он сказал пророческие слова:

— Ничего у них не выйдет. Слишком разного склада люди.

И верно. Жизнь подтвердила, что Федор Васильевич был прав. Хорошей семьи у той пары так и не получилось.

Неуемной и жадной была любовь Ф. В. Гладкова к родной русской литературе. Его глубоко огорчали те поденки, которые появлялись иной раз в журналах, отдельными изданиями. Зато сколько восторга, радости он испытывал, прочитывая