— Прочтите ее обязательно, — наказывал он.

И еще одно воспоминание...

В 1952 году в издательстве «Молодая гвардия» вышла моя первая книга.

Федор Васильевич тогда уже не был директором института. Но, узнав об этом важном для меня событии, позвал, как бывало, меня к себе. До сих пор я храню тетрадочный листок, на котором размашистым почерком Ф. В. Гладкова сделаны карандашные пометки: «Интимная сцена между Аней и Раей — хорошо. Свидание с Надеждой Макаровной ничего не вносит, не написано. Сошлись трое у Ани, а — ничего такого не говорят. Какая цель у автора? Конец — нехорош. Рассуждение о том, что всем давно известно. Отец — так у нас к отцу не обращаются. Учеба — скверное, уродливое слово».

На прощанье, — а это была моя последняя встреча с ним, — Федор Васильевич подарил мне «Цемент» с такой надписью:

«Александру Васильевичу Парфенову

с уверенностью в его даровании и настойчивости

в достижении цели его жизни.

Федор Гладков

8.VII—52.

Москва».

Тогда я только начинал свой нелегкий литературный путь. У меня не были написаны ни повесть «Шаги батальона», ни очерки, и потому неоценим тот аванс, который мне выдал большой русский писатель.

Весть о смерти Федора Васильевича Гладкова отозвалась в наших сердцах неизбывной болью. От нас ушел выдающийся писатель, мудрый наставник и учитель, так много сделавший для родной советской литературы.

1970

Аркадий Первенцев

ТАКИМ Я ЕГО ЗАПОМНИЛ

Писатель, так же как и любой человек, скучает по нежности и ласке. Вероятно даже, духовно он скучает больше других, и ничто не может заменить ему дружеское рукопожатие и теплое участие при неудаче.

Люди, создававшие советскую литературу с фундамента, никогда не гнушались черной работой. Их не останавливали никакие — назовем их популярно — трудности, невзгоды, градобои. Иногда, наблюдая писателей-основоположников, мне становилось завидно и грустно! Откуда у них столько тепла, ласки, привета? Почему они могут извинять, доказывать, а не поучать, выслушивать, а не перебивать? Может быть, они слишком слабохарактерны и их выплавляли из другого металла и формировали в рыхлых опоках? О нет! Каждому ясно: нельзя упрекнуть в мягкости условия, которые окружали их от ранней юности до старости. И тем не менее — каким простосердечным был Бажов, каким строгим и приветливым Сергеев-Ценский, каким мягким и чистым Иван Алексеевич Новиков или ныне, к сожалению, полузабытый А. Яковлев, да и многие другие художники этого поколения.

Сердечное, тонкое внимание, а не окрик, не назидание. Ни в коем случае не поза, не величие, не попытка подавить собственной зрелостью и мудростью. Возможно, «старики» владели талисманом, помогавшим им безошибочно угадывать дарования и, подзаряжая их собственной энергией, аккумулировать в себе и молодую энергию?

Но не будем далеко забираться, мы вспоминаем Гладкова, и следует держаться ближе к теме. Впрочем, это и есть тема. Если, вспоминая Федора Васильевича, раздумываешь о таланте учителя жизни, значит, именно он и есть учитель. Гладков никогда не водил моей рукой, не правил моих сочинений, не обучал меня литературной грамоте, он «только» поощрял вниманием, прочитывая мои книги, вышедшие из печати, но никогда не налагал на меня дисциплинарных взысканий, проявляя свойственную ему душевную чуткость. И, однако, я, как, вероятно, и многие другие, считаю Ф. В. Гладкова, так же как А. С. Серафимовича, своим учителем.

Когда Гладков принял руководство Литературным институтом, там не стало места нигилизму и литературному членовредительству. Люди воспитывались правильно и чисто, в любви к литературе прошлого и предшественникам советского периода, в благородных традициях социалистического реализма. Гладков был учителем самого высокого типа. Он в подвальном этаже, в конуре, создавал свое замечательное произведение, один из первых романов, написанных методом социалистического реализма, в то время когда штукарствовала литературная братия, измывалась над словом, калечила грамоту русской речи, «обновляла» под западные образцы великую нашу литературу. История дальнейшего развития литературы отшелушила штукарей и выдвинула в первый ряд Гладкова, а все же тогда было ему трудно, мерзловато... И ныне родные писателя могут рассказать беспристрастную повесть о стойкости коммуниста и литератора Федора Гладкова, возложившего на плечи свои тяжелый груз ответственности не только за переживаемое время, но и за будущие судьбы и маршруты литературы Страны Советов.

Гладков никогда не пророчествовал, не становился в позу. Всякая поза претила ему. Он был коммунистом в самом высоком значении этого понятия. Скромность его не являлась признаком бедности духа. Его дух был щедр и широк, как у немногих. Он следил за литературой не с прицеленным револьвером, не с хитро прищуренным глазом, а с открытой душой, с ясным взором доброжелателя и полезного наставника. Он читал книги своих товарищей, читал произведения молодых. Вы скажете: эка невидаль, а как же иначе! О нет, товарищи современники! Поищите-ка маститых, которые жаждут читать книги других, а тем более писать о них, помогать советом и своим разумом. Есть, но мало, поразительно мало. Вот почему безызбывно горе потери таких писателей, как Гладков, Серафимович...

Как Гладков, так и Серафимович учили правильно жить и не фиглярничать в священном деле литературы уже самим фактом своего бытия, своим примером. Равняться на таких изумительных современников, хотя бы в чем-то походить на них, стараться быть такими — это соревнование духа, полет вверх, в иногда недостижимые высоты.

Я не имел счастья общения с Горьким. Но я понимаю, Алексей Максимович тоже был таким, вернее, от него отпочковывались, развивались и крепли могучие побеги русской демократической, революционной, советской литературы.

...Федор Васильевич позвонил у дверей, вошел в мою скромную квартирку во дворе Союза писателей, на Воровского, 52. Он не стал рассматривать слишком неказистую обстановку и сразу спросил меня о положении на фронте.

Я только вернулся оттуда, Гладков ждал от меня обстоятельных и точных сведений. Он сидел не раздеваясь, сняв шляпу (кажется, у него была палка), и слушал внимательно, озабоченно и строго. Губы его сжались, образовав морщинки у рта, глаза сосредоточились. Я понял: здесь нельзя шутить, отделываться междометиями или анекдотами, нужно доложить о том, как ведет себя Россия на войне и нет ли чего вызывающего беспокойство за судьбу отечества. Его обрадовал дух сопротивления, вера в победу... Лицо его постепенно светлело... Он попросил подробно рассказать о тех или иных эпизодах войны. Как штурмовали Новороссийск? Как проходила высадка морской