картина, да. Благостная, да что-то царапает. Нет, даже дело не в том, что я никогда не пойду этой дорогой, дело в другом: а оно вообще — хорошо ли? Всю жизнь не просто трудиться, а трудиться — самоотверженно, то есть вопреки собственным, личным интересам?

Не личным, а шкурным, сказал ехидный оппонент.

Дешёвый приём, ответил я ему. То бишь себе. Сам о своей шкуре не позаботишься — позаботится скорняк. Оно мне нужно?

Вот страна. Миллионы и миллионы трудятся самоотверженно. Во имя общественных интересов. Вопрос — что это за интересы такие, если требуется самоотверженность — от всех и на всю жизнь?

У Маркса об этом ни слова. У Маркса, напротив, трудящиеся в идеале должны трудиться на личное, на собственное благо, не позволяя капиталу изымать прибавочную стоимость, созданную их трудом.

А как же строительство железных дорог, электростанций, больниц и школ, создание новых городов за полярным кругом? На какие средства, кроме той самой прибавочной стоимости? Антон Павлович Чехов, занимавшийся школами, сетовал, что мужики не хотят тратиться на эти школы, даже имея средства. Говорят: вам нужно, вы и стройте. Несознательные мужики. Не любил Чехов мужиков — потому что сам из них, натуру мужицкую знал, видел, чувствовал. Тот, дореволюционный мужик был кем? Собственником! В большинстве своем собственности у него было чуть, но дай волю — вырастет в кулака, сядет на шею ближнему своему, такому же мужику, и начнёт душить. На меня работай, на меня! А не на себя!

А теперь? А теперь на кого он работает, мужик? Мозоли трудовые у него есть, с мозолями у него полный порядок, но почему в сельпо на заработанные рубли ему предлагают водку и рыбные консервы, а не, к примеру, джинсы?

Впрочем, вру. Джинсы механизатору тоже предлагают. Недавно зашел в сельпо, в надежде купить минералки, и увидел их, заветные. Сто восемьдесят рубликов! Нет, сказала продавщица, наши, деревенские, столько платить не станут. Дурных денег в деревне нет, это не город, — раскусив во мне городского, несмотря на мою одежду и «УАЗ», стоявший перед магазином. На руки посмотрела — и раскусила. В деревне продавщицы глазастые, каждая Шерлоку Холмсу пешку вперёд даст. А то и коня.

А что же покупают, спросил я.

Дрожжи, ожидаемо ответила продавщица.

Есть дрожжи?

Нет. Разобрали. А вам-то зачем? Вы, поди, казенную пьёте? Или коньяк?

Казённая была. «Золотое Кольцо», по пятнадцать рублей. И коньяк, КВВК, примерно в ту же цену.

Но я углядел «Боржоми» и взял целый ящик. Продавщица рассталась с минералкой без сожаления: видно, деревенские воду за деньги тоже не жаловали. За тару, за ящик пришлось заплатить больше, чем за саму воду, но я же городской, у меня деньги дурные. Восемь часов отработал в чистоте и уюте — и по асфальту домой пошёл, опять в чистоту и уют, ни огорода, ни поросёнка, ни даже кур.

Но это было три дня назад, и «боржом» тот давно выпит работниками кинопроизводства, в просторечии киношниками.

А сейчас по пути магазинов не было, да и закрыты они, магазины, пожалуй. Восьмой час, а продавщицы тоже люди. Хотят культурно отдохнуть — борщ сварить, кур покормить, кролика, барбоса. Мужа, если есть.

Я вернулся в машину.

Поехали!

И всё-таки, всё-таки… Были среди моих предков мужики! Я представил, что это поле — моё! И за ним поле — тоже моё! И рощица, что виднеется, тоже моя! Землицы этак гектаров двести, двести пятьдесят. Как у Чехова в Подмосковье.

Ага, ага. Тогда уж и крестьян душ двадцать, двадцать пять, чего уж там.

Помечтай, строитель коммунизма.

Правильно в тебе пионеры сомневаются, правильно!

Глава 15

Ночь с 19 на 20 июня 1979 года

Рабочий подвиг

Мы уже собирались возвращаться в Сосновку, я с Лисой и Пантерой, когда вдруг началась суета.

Не люблю «вдруг». На одно приятное «вдруг» приходится сорок неприятных.

— Андрюша в колодец упал, — доложили девочкам.

Андрюшей звали известного актера, он сам настаивал на таком обращении, то ли из широты души, то ли стараясь удержать молодость, поскольку удавались ему роли молодых и задорных военнослужащих, срочной службы и младших офицеров. В лирических комедиях, да. В шестидесятые.

— В тот самый колодец? — спросила Ольга.

— Вестимо, в тот самый.

То есть в колодец, что был в подвале. Глубокий-преглубокий. И большой. С каменными ступенями у стены, ступенями, ведущими вниз.

— И? Живой? — это уже на ходу.

— Живой, — не очень уверенно ответил посыльный, ассистент оператора Пальчиков, юноша лет тридцати. — Кричит.

Раз кричит — уже хорошо. Хуже, если не кричит. Гораздо хуже.

Девочки перешли на бег. Я старался не отставать.

У колодца распоряжался Валерий Давидович, второй главный режиссер. Распоряжался толково: устанавливал лебедку, трос, петлю. У съёмочной группы всё это есть: во время съёмок то с круч приходится спускаться, то наоборот, подниматься, нужна страховка.

Я подошёл к колодцу, прислушался.

— Свят круг, спаси, свят круг, сохрани, — бормотал Андрюшка где-то внизу.

— Как это произошло? Как он упал вниз? — спросила Надежда.

— По глупости, — поморщился режиссер. — Мы в соседнем зале работали, а он и ещё несколько… индивидуумов здесь пережидали, чтобы не мешать. Открыли колодец, посветили, увидели винтовую лестницу, и взыграло детство в… В общем, где-то взыграло. Кто-то ляпнул, что тому, кто спустится, бутылка коньяка. Ну, и Андрюша решил совершить подвиг во имя прекрасных дам, — он посмотрел на стоящих поодаль актрис. — Полез, и, видно, оступился.

— А вода?

— Воды там нет.

Принесли лямку-люльку, на одного.

— Всё это можно выяснить потом. Сейчас главное — вытащить Андрюшу, — сказала Ольга.

— Именно, — поддержала Надежда.

— Ага, ага, конечно, — сказал я. И пошёл к колодцу.

— Ты куда?