О малоречивости океанид-воинов витали листопады пересудов, а не познавшие задора битв в лесу никогда не гостили.

Не было ни для кого тайной, что в Эпоху Стальных Шипов дриад и океанид связывали узы дружбы. Былые владыки Барклей и Танглей, Эониум и Ваухан, нарекали друг друга братьями. Избранные хранители, в рядах которых теснились Аспарагус и Каладиум, были первыми, кто по приказу своего правителя принялся оттачивать боевые умения плечом к плечу с океанидами.

Старшее поколение дриад хорошо помнило первую тренировку. И хорошо помнило искаженное ужасом лицо Аспарагуса, когда тот приковылял с плаца и упал на скамейку. Он назвал танглеевцев сумасшедшими. Сказал, что сражаются они столь же мудрёно, сколь и ладно. Но он за просмотр такого боя и медной монеты из кошеля не вытряс бы.

Как бы то ни было, загадочное мастерство приносило плоды.

Вызвать ледяного воина на дуэль отважилось бы существо, разве что пожелавшее пожать руку Творцу.

— Океаниды столь же холодны, сколь сокрушительны, — высказывался о них правитель Антуриум. — Утончённое изящество. Неуклонное спокойствие. Неизменные учтивость и мастерство ведения боя. Они взирают на мир с бесстрастием палачей, в бою свершают уйму лишних движений — но лишь в одном случае: ежели не видят в противнике угрозы.

Ходили разговоры, Танглей не щадит ни разум, ни плоть. Хлебнув ледяных вод однажды, прежний пыл уже не возвратить.

Вот потому-то, восполнив в памяти услышанное, дриады и отмахнулись от нежданного гостя. В лес чешуи не сует? И ладно. Всё прочее — не их изнуренных умов забота. Им приказали искореженные деревья залечить. К тому же отирал ноги о склон юноша недолго. Покопошился. Побродил туда-сюда по откосу. Сверкнул на прощание мутно-белым оком — другой глаз он прятал под кожаной нашлёпкой — и скрылся за скалой.

Тогда дриады забрались поглубже в лес, чтобы привести в порядок кустарники, которые зацепило пламя. Лишь к рассвету они задались вопросом, не встречались ли они с этим парнем прежде? А спустя миг-другой, прохаживаясь по склону, наткнулись на воткнутую в землю саблю, неприметную, изогнутую к острию и туповатую — похоже, ковали её столь же давно, сколь и полировали, — но окруженную не поддающейся описанию аурой гнева и угрозы.

К сабле крепилось послание со строками, выведенными почерком с завитками:

«Будьте любезны, возвратите сей клинок владельцу — сыну многоуважаемого правителя Антуриума Олеандру».

Вернувшись в поселение и глядя на столпившихся у главных ворот дриад, Олеандр мечтал превратиться в невидимку и скрыться. Затаиться где угодно, пусть даже в замшелой бочке, лишь бы укротить чувство вины, ошалевшим зверем вгрызавшееся в сердце.

Лица, лица, лица… Перед взором проплывали сотни лиц, искаженных гримасами страха и возбуждения. Галдеж стоял неописуемый. Невыносимый! Казалось, у ворот скучковался весь клан.

И все жаждали получить ответы.

Протяжно застонали деревья. Подхватывая носилки с убитыми, ветви передавали их друг другу и опускали за распахнутыми вратами. В ответ со второго яруса донесся плач свирели и погребальная песнь.

Её прервал девичий крик:

— Лавр!..

Дриада промчалась сквозь рой соплеменников ветром — Олеандр только хвост рыжего платка и углядел, — кинулась одному из павших на грудь, где алым цветом запекся цветок смерти, и стиснула его плечи, причитая:

— Он ведь не умер? Скажите, что он не умер!

Ее глухие рыдания эхом отражались от деревьев и разносились по лесу. И чем больше дриад признавало в погибших близких, тем отчетливее становилось осознание, что только одной песне даровано передать горечь потери — песне разбитых сердец.

Олеандр не помнил, кто утащил его от ворот и довёл до хижины. В бреду он повалился на ложе и забылся без сновидений. Проспал до следующей ночи. Потом выходил. Напоил из фляги Абутилона, который наконец-то восстановил отнятые хином чары и очухался. Вроде бродил где-то без цели. Снова спал. Утром высунул нос из дома. Даже с кем-то разговаривал.

Но с кем? О чём?

Обрывки бесед закружились в голове позже. Прежде размытые, лица собеседников обрели в памяти четкость. Олеандр говорил сперва с Фрез, а следом с Рубином. Первая выглядела до смерти перепуганной. Вешалась Олеандру на шею. Твердила, что больше никогда не поддержит его в столь глупой затее как побег из поселения. Второй поведал, что отвёл Эсфирь в курганистые земли.

Опасная была затея. Весьма опасная. Пока Рубин сопровождал Эсфирь, их могли засечь. Или хуже — перехватить. С другой стороны, на тот миг большинство хранителей стянулись к морю. Их волновали раненые и павшие. Едва ли они размышляли, куда уполз сын Цитрина.

Отсутствие Рубина никто не заметил. Хотелось верить, не заметил.

Вырваться бы теперь к Эсфирь! Олеандр вздохнул. Он лежал на рулонах шелков, сваленных в углу трапезной, и наблюдал, как крупинки пыльцы играют в воздухе в догонялки.

За стенами дома все галдели и гудели. Ствол, пронзавший комнату, казалось, сотрясался от дрожи. И немудрено. В Барклей, где большинство жителей только и делали, что жаждали шанса потрещать языками, редко происходило что-то на самом деле страшное. Поэтому дриады и принялись засыпать друг друга вопросами, порождавшими ураганы пересудов и нелепых догадок.

Слушок о бедах и судных листах всё-таки просочился куда не следовало. Ныне каждый встречный и поперечный плодил рассады слухов от «Возможно, дочь-изменница Эониума жива» вплоть до «Стальной Шип-пройдоха, верно, дитя заимел на стороне». Кто-то даже предположил, что Мирту выжгли рот, потому что при жизни он слишком много говорил.

Ну не дурость ли?

Олеандр знать не хотел, как в умах соплеменников рождаются мысли, которые потом слетают с языков столь бредовыми слухами. И все же одна сплетня засела в мозгу занозой — сплетня об Азалии. Он не считал, что она жива. Отнюдь. Все видели её тело. Все видели её похороны.

Просто удивительно, как легко всё объяснилось бы, будь она жива.

— А наследник-то, поговаривают, — долетел до слуха шепоток, — Аспарагуса во всех мыслимых грехах обвинил. Как думаешь, быть может, он и есть тот потерянный бастард, а?

А вот это уже чересчур! Олеандр вскочил, затопленный волной негодования. Наспех расчесал волосы гребнем. Откинул его на шелка и подковылял к окну. Он уже перевесился через подоконник и разомкнул губы, чтобы направить сплетников в одно чудное местечко под хвостом силина:

— Вы!.. — но на шее будто удавка стянулась.

Уснул он, что ли? Такая мысль распустилась в сознании — единственно-разумная мысль, гораздая пояснить узримое.

Куда ни кинь зерно, везде и всюду мелькали хранители в плащах со стальными шипами. Ежели раньше дриады могли просуществовать от рассвета до заката и не встретить ни одного, ныне это казалось непозволительной роскошью. Былые подпевалы Эониума, включая тех, кто сложил полномочия, разбрелись по округе муравьями. Вот из-за хозяйственной постройки, перепугав прачку, вышли семеро. Сквозь их вооруженный строй медленно и величаво, словно водяная змея через озеро, полное рыбы, проскользнул…