Насколько близко подошел Гаха к развязыванию величайшего геноцида чехов и словаков? Насколько проще ему было бы умереть от руки Гитлера и позволить принимать такие важные решения кому-то другому? Гаха выбрал жизнь и позор. Его наградой было выживание нации, он смог увидеть, как столица вышла из войны невредимой, в отличие от прекрасных Варшавы и Берлина. После гитлеровского надругательства Гаха потерял сознание. Нацисты в щедром жесте помогли ему встать, прежде чем он подписал договор, передающий страну под протекторат Германии. Трус спас государство, отдав его и растоптав собственную гордость.

Мне оставалось две минуты жизни, и я потянулся к своему другу. Когда я крепче схватился за его ногу, она отвалилась от тела как пиявка, выпустив пузырьки серой жидкости. Его губы и мех на брюхе стали липкими от шоколадно-ореховой пасты. И тут я их увидел, тех самых горомпедов – их яйца, обитающие в его волдырях, заползли на мой скафандр и проникли внутрь. Они кишмя кишели в моих подмышечных волосах. Я брыкался, отскакивая вместе с Ганушем от русского корабля, чтобы еще ненадолго оттянуть спасение. Коготь был уже у моих ног, и у меня побежали мурашки в ожидании прикосновения.

Я понял, что случилось бы, если бы Гаха решил умереть во имя принципов. Он получил бы пулю в голову, и жадные до славянских рабов арийцы покорили бы наших защитников, трупы богемцев окрасили бы воды Влтавы в красный, медленно плывя на запад, в качестве подарка наивному Чемберлену. Я увидел горящую Прагу, а замок, в котором жили самые впечатляющие короли Европы, разграбили бы жадные и полные ненависти немецкие мальчишки; прекрасные деревенские девушки с веснушками на щеках прятались бы под кроватями от офицеров с несвежим дыханием; моравские виноградники сровняли бы с землей гусеницы танков; чистые ручьи и холмы Шумавы испещрили бы рытвины от гранат, а лес исчез. Гаха принял решение. Умереть было бы слишком просто.

Коготь схватил меня за лодыжку с нежностью матери, берущей на руки новорожденного. И потащил.

– Я хотел бы, чтобы ты полетел со мной, – сказал я Ганушу.

Я почувствовал, как он съежился. У него отвалилась еще одна нога.

– Осталось не так долго, – отозвался он.

– Ты меня спас, – сказал я.

– Ты чувствовал бы себя лучше, не будь я реальным?

– Нет.

– О чем ты сожалеешь? – спросил Гануш.

– Сейчас, когда я знаю, что выживу, у меня миллионы сожалений.

– Странно.

– Не уверен, что я хочу вернуться. Чтобы жизнь снова делилась на утро и вечер. Стоять прямо, ногами на земле.

– Тогда не улетай, тощий человек.

Хватка Когтя стала крепче. Интересно, русские видели друга в моих объятиях?

– Я хочу умереть внутри тебя, – сказал Гануш. – Отвези меня в какое-нибудь красивое место. Я тоже покажу тебе, откуда я родом. Мой дом.

Горомпеды ползали по моей щеке, напоминая стикер, который однажды приклеила к ней Ленка. Я вспомнил, как было больно, когда я отдирал его от бороды, выдрав клок волос.

Это будет моим последним даром Ганушу. Я не стану защищаться от его вторжения. Тупой болью в животе я впервые ощутил горе и отчаяние смерти, которые он познал через меня. Сухой язык нащупал новую язву на деснах, а голова разламывалась от напряжения, собирающегося где-то у затылка. В последние секунды я с радостью отдавал Ганушу весь остаток своей жизни. Мне так хотелось увидеть его родной дом.

И я увидел майский полдень. Чудесный месяц. Мы с Ленкой обычно вместе читали Карела Гинека Маху. Он написал знаменитую поэму о мае, мы учили ее в школе, закатывая глаза от сентиментальности стихов, еще не понимая, насколько легко удовольствия ведут к поэзии. Я прямо слышу, как Ленка читает эти строчки, как будто она рядом, как будто она снова в нашей палатке в лесу, лежит обнаженная, закинув руки за голову, и на белом пушке ее живота блестит пот.

Вот что должен был бы сейчас услышать Гануш.

Мы вместе перенеслись в то майское утро. Гануш из космоса, инопланетянин, лучший друг человека, и землянин Якуб Прохазка, первый богемский космонавт. Я задыхался. Кислород закончился, его весь поглотили жадные губки в моей груди. Несмотря на вцепившийся мне в ногу Коготь, корабль казался таким далеким. А смерть была совсем близко.

Мы с Ленкой идем по краю Карлова моста через необузданную ширь Влтавы, речной вены Богемии, которая разделяет наш город. Мы только что навестили в больнице бабушку и нашли ее в прекрасном расположении духа. Она с удовольствием поела больничный капустный суп, хотя мы принесли ей бутерброды. Она спросила, не собираемся ли мы подарить ей правнука. Благодаря ее доброте и неожиданно скорому восстановлению после инсульта мы чувствуем облегчение и гуляем. Вокруг нас к привычному весеннему шуму примешиваются все языки мира.

На мосту скандально известный художник рисует грубые карикатуры на невежд-туристов. Он вылавливает блох в своей бороде, попивает вино из кожаной фляги и ухмыляется прямо в платиновые лица пары из Швеции, ерзающей на его скамье. А потом пририсовывает мужчине козье вымя под подбородком, добавляет викторианские усы женщине. Я тысячу раз наблюдал за его выходками – нередко туристы просто поднимаются и уходят, а он кричит им вслед на своем придуманном языке. Но бывает, что чувство вины берет над его клиентами верх, и они оплачивают его нелепости.

Его вид на фоне охраняющих мост статуй святых и довольно мрачного изображения распятого Иисуса, возглавляющего композицию, кажется успокаивающим. Без художников, жуликов и гуляющих пар мост выглядел бы холодным и пугающим напоминанием о чрезмерном увлечении готикой. Но мы здесь – пьянчуги, упакованные в кожу евротуристы, пражские голубки, пришедшие выпить воскресного пива и погулять у воды – добавляем мосту недостающего ему тепла и веселья. А взамен мост дает нам ощущение, что наша история началась задолго до того дня, как мы открыли банковский счет.

Мы проходим мост, идем через один из множества вьетнамских рынков. Дети бегают друг за другом с лазерными пистолетами, взрослые угрюмо курят «Петрас», их поддельные «Найки» и «Адидасы» развеваются на ветру как национальные флаги. Хмурые продавцы черпают из пластиковых контейнеров курицу с баклажанами. Между рядов шныряют крепкие белые мужчины в бейсболках, вероятно, полицейские, выслеживающие незаконных торговцев. Дети-наблюдатели свистками предупреждают родителей о приближении хорошо одетого покупателя, чтобы те поскорее показали свое поддельное дизайнерское тряпье и опять упрятали его от бедно одетых полицейских. Внутренняя жизнь рынка.

Маленький мальчик бьет девочку по носу лазерным оружием и скрывается между продуваемыми ветром палатками. Девочка рыдает до тех пор, пока Ленка, моя милая Ленка, не берет ее за руку.