Мы с ней нечто большее, чем наша способность зачать жизнеспособный плод. Мы любовники. Величайшая противоположность Вселенной. Мы ей противостоим. Мы живем ради удовольствия жить, а не ради дальнейшей эволюции. Во всяком случае, сегодня нам хочется думать именно так.

На этом, Гануш, я хочу тебя оставить. Давай остановимся на этом мгновении. Я чувствую, что ты ускользаешь. Ты еще здесь, Гануш? Почувствуй этот миг. Почувствуй тот майский день, пронизанный солнечными лучами, и витающий в воздухе острый запах секса. Гануш?

«Невероятно! – произнес Гануш. – Однако мы еще здесь!»

И его не стало.

Мастер Ян Гус не погиб в огне. На самом деле он провел свои последние дни в теплой постели вдовы, в размышлениях о Боге и о любви.

Эти факты Гануш раскопал в одном давно забытом архиве, запечатанном хранителями истории. После тридцать второго дня пыток и заключения Гуса посетил раскаявшийся король Сигизмунд и предложил помилование на простых условиях. Гус тайно отправится на окраину христианского мира, где его никто не узнает, и проживет остаток жизни в изгнании. Сначала Гус отказывался. Он предвидел, что его публичная смерть повлечет за собой долгожданное восстание богемских земель, оно должно было стать частью Божьего плана восстания всей Европы против католической церкви.

Потом Гуса посетила вдова, коснулась пальцами ран и ушибов на ребрах, на его щеках и руках – отметин, которые оставляли его мучители. Она сказала, что видит в нем любовь Бога. Еще сказала, что один из сынов Бога уже умер, для мира это величайшее горе. И вскоре Гус и вдова отправились в тихую молдавскую деревню. Они пекли хлеб, мылись вместе, начали спать друг с другом как муж и жена. Гус больше не чувствовал потребности проповедовать. Пытки сломили его. После всех страданий он готов был умереть или начать новую жизнь. Простую жизнь, в которой ему не требовалось становиться символом.

Конечно, нужда в символах не ушла вместе с ним. Король надеялся, что преступления Яна Гуса будут просто забыты, но главы церкви не желали отпускать презренного еретика и требовали его возвращения. Они чуяли хлеб и зрелища. Король отправил три дюжины своих лучших людей отыскать похожего на Гуса крестьянина. Нашли нескольких, и один, умирающий от чахотки, согласился сыграть роль Яна Гуса. А взамен оставшиеся после него жена и ребенок будут вознаграждены щедростью короля. Прежде чем взойти на помост и сгореть в костре, он отрастил бороду и перенес несколько избиений. Ослепленная яростью толпа не заметила разницы, и церковная знать тоже не заметила, празднуя смерть раскольника.

После гибели Гуса народ Богемии взбунтовался, началась гражданская война между гуситами, мстителями за любимого народом философа, и монархами, представлявшими ужасную церковь. О грядущем восстании Гус поведал своей вдове за чаем с молоком – так спокойно, словно войны шли в мире, где он сам никогда не бывал. Вдова спрашивала, не намерен ли он вернуться и помочь своим соотечественникам. Он отказался.

Его смерть, будь он Гус или кто иной, вызвала революцию, в которой Богемия так нуждалась, чтобы стать свободной. Никакие сражения, которые он мог вести при жизни, не имели бы такого влияния на события, как его смерть в огне. Он сыграл свою роль в истории.

Теперь Гус действительно мог пожить.

Гануш выскользнул из моих рук. Его ноги отваливались одна за другой и уносились в космос, как будто у них там были свои дела. Он стал просто мешочком кожи, извивающимся от вибраций пожиравших его горомпедов, глаза мертвые, губы темные. Только после того как Гануш уплыл, я вдруг понял, что горомпеды, просочившиеся из его пор, копошатся у моей руки, у плеча, вокруг шлема. Неожиданно они оказались внутри скафандра, вгрызались в плоть под мышками и в пах. Гануш исчез.

Я завыл от боли. Люк российского корабля открылся, появился космонавт, упакованный в скафандр, идеально скроенный и подогнанный – как костюм, сшитый на заказ. Русский схватил меня и потянул, пока Коготь отступал в свое логово. Яростные укусы в паху прекратились, но я чувствовал жжение ран. Ощущение, что по телу кто-то ползает, отступило, я взглянул на палец перчатки и увидел, как компания горомпедов покидает скафандр, а когда я попытался их ухватить, они испарялись.

Я позволил космонавту тащить себя и толкать, куда пожелает. Шлюз закрылся, загудели вентиляторы дезактивации. От жары меня тошнило, свежий кислород обжигал легкие. Элегантный космонавт вывел меня из камеры в коридор, на гладких серых стенах не видно было ни кабелей, ни панелей управления, ни внутреннего оборудования, словно корабль плывет на одной только вере. Приблизился еще один космонавт, крой его костюма соответствовал широким бедрам и коротким ногам. Они вместе отвели меня в маленький и темный отсек, где не было ничего, кроме спального мешка, и отстегнули мой шлем. Я с жадностью вдохнул, в рот проник пот.

– Ty menya slyshis? – спросил женский голос.

Я попробовал заговорить, но не смог произнести ни звука. Я кивнул.

– Ty govorish po russki?

Я потряс головой.

– Do you speak English?

Я кивнул.

Свет еще сильнее потускнел, перед моими глазами появились темные пятна, контуры расплывались, и в конце концов я перестал что-либо видеть. Я пытался кричать. Я махал руками, но спина была крепко прижата к стене, руки крепко связаны, плечи стянуты еще одним комплектом ремней.

– Хочешь пить? – спросила женщина.

Я опять отчаянно пытался ответить вслух, но слова не шли из пересохшего горла. Я снова кивнул.

Мои губы царапнула соломинка, и я жадно припал к ней. С меня снимали скафандр, высвобождая обожженную кожу, я все пил, пока не осталось ни капли, и тогда провалился в сон, лишившись последних сил.

Меня похлопали по плечу. Ее голос звучал механически, издалека – вероятно, она говорила через микрофон костюма. Я еще не проснулся настолько, чтобы понять слова. Что-то холодное коснулось моей щеки, неожиданно во рту возникло давление, рот наполнился, и язык почувствовал вкус макарон, консервированной говядины и томатного соуса. Я жевал и глотал, ощущая давление на барабанные перепонки.

– …настоящая… еда… тост… три дня… ты знаешь?.. – ее голос то появлялся, то пропадал.

Я попробовал заговорить и опять потерял сознание.

Когда я открыл глаза, все вокруг расплывалось. Языка я не чувствовал. В моем белье с максимальной впитывающей способностью ощущалось присутствие чего-то плотного и сырого.

В дверном проеме материализовались два массивных силуэта.

– Ты проснулся? – спросила она, по-прежнему через микрофон скафандра.