Утром следующего дня бабушка всё-таки просветила мать о подвигах нерадивой дочери, и та нагрянула ко мне уже со своей ревизией, заставляя открыть мой бывший тайник. Вот только увидев там абсолютное ничто, родительница посмотрела на меня с тотальным укором в больных глазах и прошептала:

— Ты сплошное разочарование, Вера.

Я знаю.

Всё, прошла любовь. Завял помидор. Всё вернулось на круги своя.

И воспоминания того, что было, резанули мозги острой бритвой, а внутренности жалобно поджались, уже зная, что ждёт меня дальше.

Я никогда не стану доченькой или любимой девочкой, красавицей, умницей, светом в окне и дальше по списку. Я буду только досадной ошибкой.

Всегда…

Просто, потому что с самого своего появления на этот свет была неудобной. Вот и весь мой смертный грех — я всего лишь родилась.

Многие бы сказали — ну и чего ты пыжишься, стучишься в закрытую дверь, дура? А я вам отвечу — пройдите долгий многолетний путь в моих ботинках, а потом советуйте и судите. Все мы умные, всезнающие, диванные критики пока суровая реальность не покажет во всей красе, что всё в жизни возможно.

Бывает и так, что, казалось бы, твой родной человек рычит на тебя зверем, не обращая внимания на случайных прохожих на улице. Шипит змеёй. Больно тычет в спину тростью, подгоняя и припечатывая обидными словами. А ты терпишь, потому что кроме него и мамы у тебя больше никого нет.

Понимаете? Никого!

— На службу опоздаем, шевелись быстрее. Свечку за здравие Алечки ещё поставить надо.

— Бегу, баб.

— Ох, и бедовая ты! Останешься сегодня без сладкого.

Спасибо, Боже! Хоть какой-то плюс и минус лишние калории.

В церкви молитвы только за маму. Дальше воскресная школа. Бабуля караулит. На обратном пути снова шпыняет почём зря. Припоминает мне всё, что можно и нельзя. И только у самой входной двери в нашу квартиру замолкает, при матери лютовать на полную катушку, как раньше, всё ещё стесняется.

На моё счастье.

И я это счастье так хочу продлить, что на следующий день решаюсь не пойти на первый урок. Пропускаю алгебру. Отключаю телефон и бреду на набережную, где просто сижу на лавочке и смотрю на чаек.

С завистью.

Они свободны. А я заперта в этом теле, в этом городе, в этой школе и в этой семье.

И нигде нет мне места.

Да, я впервые в своей жизни прогуливаю и мне плевать на последствия. Почему? Банальность. Мне не хватает смелости и силы воли войти в класс и сесть отдельно от Дины Шевченко. И эти сорок пять минут урока — словно последний глоток воздуха, прежде чем сделать заключительный шаг и положить голову на эшафот.

Но всё в жизни быстротечно. Так и моя передышка длится недолго. Второй урок я пропустить никак не могу, потому что это литература и преподавать там будет мамина замена, а она обязательно подаст ей списки присутствующих. Если я не объявлюсь, то мне крышка.

Прихожу в школу. Раздеваюсь, не поднимая глаз от собственных туфлей, а затем бреду в сторону нужного кабинета, прорезая себе дорогу среди толпы учащихся словно ледокол в бескрайних северных широтах. А потому не сразу замечаю, как меня дёргают за пиджак и затаскивают в туалет. Сопротивляться? Не вышло — шок и страх лишил меня дара речи и в который раз загнал в ступор. И мне бы привыкнуть ко всему этому кошмару наяву, да только не получается. С таким прессом просто нельзя притереться.

— Ну привет, Туша, — шипит Марта, а затем кивком головы даёт своей стае шакалов команду «фас».

Меня скручивают, пока я изо всех силы брыкаюсь и умоляю о снисхождении. Да только всем плевать на мои потуги.

— Да не дёргайся ты, припадочная идиотка! Криво же получится, да и я не Юдашкин, — глумливо ржёт Максимовская, пока орудует ножницами, срезая добрых тридцать сантиметров подола от моей юбки.

— Не надо! Прошу вас…

— Ой, закрой свой рот. Блин, криво получилось. Держите её крепче, девочки! — скомандовала Марта и снова принялась кромсать мою юбку, пока не удовлетворилась результатом.

И вот уже я стою перед веселящейся толпой и смотрю, как ткань едва-едва прикрывает мои бёдра. Стыдно сказать, но я с такой длиной, даже нагнуться не смогу, чтобы не сверкнуть исподним и своей пятой точкой. Хорошо хоть синяки на коленях почти прошли, остались лишь едва видные желтоватые пятна, которые я теперь легко прикрывала капроном.

Щелчок пальцами, и я поднимаю глаза выше, смотря на хищно прекрасное лицо Марты Максимовской.

— Слушай сюда, монашка ты недоделанная. Ходишь до конца дня в таком виде или, обещаю, в следующий раз я заставлю тебя щеголять по гимназии в одних трусах. Усекла?

Киваю.

Минута и я остаюсь одна. В юбке, едва прикрывающий мой зад. И с предательскими слезами, что стоят в глазах, но благо не проливаются.

А затем выдыхаю и делаю шаг, потом ещё и ещё, вливаясь в общий поток учащихся, косящихся на меня, как на прокажённую, усыпанную язвами, грешницу.

И пока я упорно шагаю по коридору, я только и делаю, что шепчу себе под нос:

— Им меня не сломить…

Глава 23.1

Вероника

Переступаю порог кабинета литературы и сглатываю, слепо тараща глаза в никуда и стискивая до побелевших костяшек пальцев лямки рюкзака. Мнусь, боясь взглянуть на одноклассников. Они притихли и, во вдруг зазвеневшей тишине, только обалдело смотрят в мою сторону.

Я чувствую их препарирующее внимание. Оно, словно острый скальпель распарывает мне кожу и просачивается концентрированным ядом в кровь. Отравляет.

Слышу свист. Кто-то из мальчишек, словно выстрелом, разрывает тишину звонким смехом.

— Оу, пошла вода горячая!

— А зачётные конечности, слушай, — и очередная порция веселья отражается эхом от высоких потолков.

— Раскодировалась монахиня, а-е!

— Исповедай меня в тёмной комнате, святая Мария Магдалина. Полностью! — и снова дикий ржач рвёт мои барабанные перепонки.

Им весело. Школьная сенсация!

The show must go on…

А я только задираю голову выше и иду в самый конец кабинета. Мимо парты, за которой, уткнувшись носом в учебник, сидит Дина Шевченко. И дальше, пока не добираюсь до последней, вечно пустующей парты.

Сажусь и стыдливо свожу колени, одёргивая подол обрезанной юбки как можно ниже, но безуспешно. От неё практически ничего не осталось.

— Слышь, Истомина, — подсаживается ко мне какой-то одноклассник, но я не вижу его лица, перед моим взором только красная пелена, по которой размазана моя гордость, — ну а что ты на трансформации застопорилась-то?