Я закрываю глаза.

Рита закрывает глаза.

Мы закрываем глаза. И почти вместе, я и Рита, видим похороны спившегося брата. Из-за слез картина нечеткая, смазанная. Здесь, на кладбище, у нас временно ухудшается зрение. А дальше Рита видит то, что случится в будущем. То, что будет потом.

Видит себя, лежащую на узкой девичьей постели. Она лежит на спине – спокойная, похолодевшая, неотрывно глядя на люстру в морском стиле, с единственной горящей лампочкой, комната залита жутким, тусклым светом, жалюзи опущены из-за траура, как опускают ставни в магазинах воскресным вечером. Рита видит, что происходит. В день, когда похоронили брата, она решается на странный поступок. С пожелтевшими от слез глазами она открывает шкаф и достает эти проклятые то ли красные, то ли розовые сапоги. Надевает их вместе с короткой юбчонкой. У Риты красивые ноги, ей это известно. Она берет сумочку, две тысячи лир и выходит из дома. По-прежнему светит солнце, все как обычно. Как когда весна была просто весной. Раздававшей обещания, которые она не выполнила. Рита идет с гордо поднятой головой, парни оборачиваются на нее, но она не обращает на них внимания, даже не замечает. У нее есть цель: табачная лавка. Заходит внутрь с нахальным видом, как совершеннолетняя. Продавец не решается спросить, сколько ей лет. А она произносит слова, которые навсегда изменят течение ее дней:

– Пачку «Мальборо».

От этой привычки ей уже не избавиться, курить будет всю жизнь.

Если взглянуть на стол, рядом с тарелкой с кабачком можно увидеть сигареты, они так и лежат – пачка «Мальборо», хотя прошел не один десяток лет. Вместе с зажигалкой «Бик» в потрепанном чехле из кожзаменителя. Дурная привычка, с которой нужно как можно скорее расстаться.

Но прежде чем доставать людей разговорами о вреде курения, испытайте настоящую боль. Пусть сперва у вас дома не останется ничего от настоящего дома, потом дома не останется ничего от семьи, вот тогда я выслушаю ваши глупые рассуждения о вреде табака.

Мы отрываемся друг от друга. Желание слиться воедино и всякое порочное желание исчезли, это ясно. Я уже стою в белом коридоре и гляжу на Риту.

– Передай привет своему гениальному сыну, – говорю я.

Она кивает и улыбается. Мы еще раз глядим друг на друга. Бесстрашно. Увязнув в прожитом и накопленном опыте, который не помогает.

Мы подарили друг другу пару чудесных, безумных улыбок, да и вообще все произошедшее за этот день было безумием.

Мы видели трагедию, но после пришли в себя, нам полегчало – вот что означали наши улыбки.

Я открываю дверь, ноги вновь наливаются усталостью. Тогда я решаю, что, спускаясь по лестнице, пару раз нюхну.

Но прежде я посылаю Рите воздушный поцелуй, а она опытными пальцами вытаскивает из пачки миллионную сигарету.

Вот так.

Но и это еще не все.

Мы были так молоды. Без гроша в кармане и с большими надеждами на будущее.

Мы – это я и Димитрий.

Страна пыталась вскочить в неспешный поезд современности.

Появились холодильники и стиральные машины. Пятидесятые годы.

Свет в конце туннеля. Больше не будет голода. Нищеты. Погибших и пропавших без вести там, где по-настоящему холодно.

Люди оплакивали прошлое. Улыбались будущему. Повсюду.

Приглушенные тона исчезли, началась новая жизнь.

Про эту жизнь было известно одно: она нас ждет. На каждом перекрестке. И все. Мы продвигались на ощупь. Как когда играли с девчонками в жмурки. Надеясь, что ненароком дотронемся до девичьей груди. Мы ничего не знали. Совсем мальчишки. Наш эротизм был нежным. А секс окутан тьмой, которую никто не торопился рассеять.

Мы с Димитрием. Девственники и совсем еще дети, несмотря на щетину.

Я сочинял песенки. Воспевал цветочки и бескрайние луга. Упоминал пикник, который тогда был внове, полагая, что смело заглядываю в будущее. Куда там. Рассказывал о старших сестрах, моих собственных сестрах, которые хлопали дверью, когда отец в очередной раз им что-то не разрешал. Худшего горя я в то время не представлял.

Я бредил, расплывчато описывая любовь. Потому что ничего о ней не знал. Потом я относил свои тексты великому Репетто. Он на них даже не смотрел. Вел себя так, словно он их раньше уже читал. И он был чертовски прав.

Он говорил:

– Пора тебе пробовать.

А потом великолепный, блистательный Репетто садился на телефон и, не выпуская изо рта сигарету, договаривался о концертах в местах, добраться до которых можно было, как мне казалось, только если переплыть океан. Хотя туда можно было доехать на машине часа за три.

Когда на другом конце провода его о чем-то просили, Репетто с высокомерным, нахальным видом выдавал бесконечную, немузыкальную последовательность «нет». Тем временем пепел падал на накрахмаленную белую рубашку. Или на пол. Репетто его не смахивал. Никто не мог заставить его смахнуть пепел.

Небрежно проведя рукой по волосам, он бормотал:

– Как же они меня достали!

Кто его достал, мне знать не полагалось.

Миммо был богом. Принявшим обличье певца.

Мы с Димитрием любили стоять на виа Караччоло. Эта улица была нашим окном в мир. Мы, невезучие приятели, замирали рядышком у балюстрады, складывали руки на перилах, опирались о них подбородками и разглядывали лежащий вдали профиль Капри. Далекий, словно луна. Для нас остров Капри был чем-то таинственным, как сладострастие, мы знали о Капри по обрывкам фраз, которые слышали в баре от взрослых: столики на улице; автомобили припаркованы перед арендованными виллами – стекла опущены; обдолбанные парочки ждут официантов с первым на сегодня бокалом мартини.

– Ну правда, ты знаешь, как трахаются? – допрашивал я Димитрия, вконец обессилев.

На что он, разочарованный моей неопытностью, отвечал:

– Нет, но догадываюсь.

После чего мы ржали минут двадцать. Затем повисало неловкое молчание. Наполненное душераздирающим ожиданием. И мыслью: когда же нам расскажут, как все на самом деле?

Мы даже представить себе не могли, что однажды сами это переживем. Нам было бы достаточно объяснений.

Получив их, мы бы безмятежно растянулись на скалах, лаская руками гладкие водоросли, и ждали, пока придет наш черед. Терпеливо, словно нас ожидало бессмертие. Потому что именно так чувствуешь себя в юности. Бессмертным.

А еще тебя распирает от желания, направленного неизвестно на кого. Непомерного, мучительного желания.