— Как же, он у нас тут двадцать лет главным был поврагам народа. Говорят, от Сталина именное оружие получил, но это врут скореевсего, но крови на нем, что воды в озере. Зверюга… Никого не жалел, ни баб, ниребятишек. Руки, ноги свяжут — и в прорубь. Развлекались так. Да видно, чертимучили, пил неумеренно и загнулся от белой горячки. Сказали, сердце слабое. Когдапамятник ставили, один из местных партийцев так и сказал: «Надорвал сердце,дорогой товарищ, радея за наше светлое будущее». Кругом враги виделись, хотелбыть святей святого, да родословная-то подкачала, сам-то был не пролетарскихкровей, поневоле начнешь выслуживаться. Дед тут первым человеком был, но дораскулачивания не дожил, а сынок быстро сообразил, куда ветер дует, и сразуподался в пролетарии. Вот так. Говорят, любил сам допрашивать — коли в доменочью свет горит, значит, лютует, уж как кого к нему отправят, считай, несвидимся.

— А Лев Николаевич говорил, что отец его здесьстроительством железной дороги занимался.

— И «железку» на костях построили, а как же? Тоже он.Ладно, девоньки, вы на меня внимания не обращайте, дело-то, конечно, старое и нехристьэтот сдох давно, так что и поминать его вроде грех, только он весь наш родизвел, остались Олимпиада да мама моя, две сестры, а в семье двенадцать душбыло. Всех, как косой, выкосили, дядек, теток. Я совсем маленькой была, апомню, как он маме-то сапогом в лицо… Вот злоба-то во мне и плещется на весь ихрод.

— Как же так? — растерялась я. — Вы говорите,отец Льва Николаевича всю вашу родню извел, а Олимпиада Назаровна у негоработает.

— Так это из-за Лидочки, из-за Левкиной матери.Щелгунов ее привез откуда-то, должно быть, тоже из репрессированных… Совсемдевчушка, лет семнадцать ей и было. А красавица, не рассказать. Я ее один развидела. Он ее в этом доме держал, никуда не выпуская, точно в тюрьме. АОлимпиаду взял в услужение. Они и подружились, как сестры были. Лидочка двоихребятишек родила, Левку и Костю, Олимпиада у них нянькой стала, и они ей каксвои. Потом Щелгунов Лидочку убил, а Олимпиаде куда деваться, ребятишек-тожалко, так и осталась.

— Подождите, отец Льва Николаевича убил свою жену? —нахмурилась я.

— Да не жена она ему, а арестантка… была. Потом временасменились, сюда учитель приехал, молодой. Ну и вышло дело, полюбили они другдруга, а Щелгунов, конечно, узнал и жену застрелил.

— И что? — Женька слушала не дыша, так потрясла ееэта история… Должно быть, все рассказанное нашей собеседницей ничего общего савтобиографией Льва Николаевича не имело.

— Ничего, — горько усмехнулась женщина. —Лиду схоронили, а Щелгунов запил, да и отдал черту душу.

— И что же, его за убийство жены по головкепогладили? — не поверила я.

— По головке, может, и не гладили, но дело замяли. Содной стороны, заслуженный человек, в летах и медалях, с другой — молодаявертихвостка, путалась с кем ни попадя. Чего только не наплели: договорились дотого, что она сама застрелилась. Словом, осиротели детки, растила их моя тетка.Да, видно, дурная кровь свое дело сделала. Выросли, да не порадовали. Одинточно сыч в отцовском доме сидит, должно быть, есть ему за что людей бояться, адругой…

— Что другой? — испугалась я.

— А другой копия папаши. Жену убил. Здесь же, в доме.Не успел жениться, и тут же удавку на шею. Не зря говорят: яблоко от яблони…

— Когда же это случилось? — продолжила ярасспросы.

— Давно… Лет двадцать назад. Косте повезло меньше,отвертеться не сумел, посадили его, но и тут выгорело: не в тюрьму, а вбольницу специальную.

— Двадцать лет срок большой, — нахмуриласьЖенька. — Убил жену, какую-то причину он назвал? Допустим, за все про всесхлопотал десять лет, это я по максимуму, на самом деле наверняка меньше. Чегож он — до сих пор в больнице?

Женщина пожала плечами:

— Может, в самом деле у него что-нибудь с головойприключилось?

— А почему вы дом Льва Николаевича отцовскимзовете? — спросила я. — Он же его недавно построил?

— Это он башню свою построил да каменный забор. А домна этом месте лет сто стоял. Еще их прадед соорудил. Они из староверов. Здесьраньше скит был, потом дом, а в нем молельня. А Щелгунов, папаша то есть,тюрьму устроил. Так что дом новый, начинка старая, оттого про привидения испрашиваю.

Мы с Женькой задумались над услышанным. Женщина между темприманила котенка и стала его гладить, а потом сказала:

— Вон и Наташка.

Мы повернули головы и в самом деле увидели Наташу, она шлапо тропинке с большим тазом белья в руках. Заметив нас, девушка вроде быудивилась, кивнула, прошла мимо, а мы, извинившись перед нашей собеседницей,припустились за ней.

— Олимпиаде привет передайте, — крикнула намвдогонку женщина.

— Обязательно, — ответила я, а Женька, догнавНаташу, взяла ее за руку.

— Наташа, мы к вам.

— Да? — спросила та хмуро. Поставила таз идобавила: — У меня белье на озере. Надо идти.

— Мы с вами, — вызвалась Женька. Девушка пожалаплечами, и мы пошли к озеру. Лишь только деревня осталась позади, я осторожноспросила:

— Олимпиада сказала, вы заболели. Это правда?

— Ничего я не заболела, — рассердиласьНаташа. — Я оттуда ушла. Отец ругался, а мама говорит, правильно сделала.Чертово место, доброго там не жди. Тетя Сима говорит: Олимпиада добрая, а она недобрая,она злющая и молчать велит. Только и слышу: молчи, рта не раскрывай, языквырву.

— За что она на вас так?

— Из-за стонов этих. Говорю: стонет кто-то вподвале, — а она: «Врешь, нарочно врешь, сплетни про нас распускаешь».Какие сплетни, ее хозяев здесь сроду добрым словом не вспоминали.

— Ваша соседка рассказывала…

— Вот-вот… а она — сплетни…

— Что за стоны вы слышали? — спросила Женькаделовито.

— Из подвала. И вы не верите? — нахмуриласьдевушка. — Я в самом деле слышала. Сегодня ночью в кладовку отправилась, ав подвале вроде кричит кто-то, а другой смеется. Жуть такая… Я к Олимпиаде… Онапошла со мной, но ничего уже слышно не было. Я к охране кинулась, чтоб домпроверили, ведь страшно же… Их и в комнате-то не было. Где-то через час пришли,сказали: дом осматривали. И этот противный Руслан с ними.

— Почему противный? — осведомилась Женька.

— Потому…

Мы переглянулись, и Женька осторожно спросила: