голова ее по подушкам мечется, дыхание сбивается сильнее, в галопе сердце заходится.

– Не уходи, не уходи… – бьется-бьется в груди, стучит сердечко, выступают бусины-капли холодного пота на лбу, сжимаются до побелевших костяшек руки в кулаки, а тонкие пальцы с силой впиваются в простыни.

Жар и холод сменяющими друг друга волнами обрушиваются на тело.

– Не уходи…

И хочется кричать ей: «Не оставляй! Кто бы ты ни был, не оставляй, прошу! Почему ты уходишь?!»

Но он всегда молча бросал ее в этот момент.

– Мэй… Ты можешь слышать меня?

Страшно! Боги, как страшно!

– Я здесь, Мэй.

Страх глушит его голос, страх сводит внутренности, страх леденит кровь и заставляет уста судорожно вторить и вторить:

– Не уходи… не уходи! – И уж не разобрать, во сне ли, наяву ли, но генерал так нужен ей!

– Я никогда тебя не оставлю. Услышь, пожалуйста! Я найду тебя…

– Юн!

Грохот!

То сильный порыв ветра, что разбушевался за стенами замка, вдруг постучал в ее окно – но дребезжание стекла заглушил вскрик вмиг вырвавшейся из пут сна девушки.

– Юн!

И имя генерала императорской армии горящим, дерущим горло криком остается на ее устах. Имя полыхает, опаляет губы, сердце все еще заходится в бешеном ритме, а Мэй быстро откидывает легкое одеяло, спускает босые ступни на каменный пол, устланный циновками и ткаными коврами, и дергает ткань золотого полога в сторону.

II

В ту ночь генералу Юну не спалось.

В сапфировых сумерках за окном завывала диким волком разбушевавшаяся вьюга, что скрывала звездное небо, стеной валил уже совсем не блестящий, но крупный пушистый снег. Белоснежные хлопья облепляли золото статуй и красное дерево резных скамеек в садах, пушистыми мантиями укутывали невысокие деревья и сугробами собирались на маленьких кустах роз.

Там, за стенами его спальни, должно быть, жутко холодно. Да и во дворце не лучше: рукотворный дом Сына Неба покорял необъятностью и просторами, золотом и шелками убранств, жемчугами и россыпью драгоценных камней, что украшали каждый предмет мебели. Но роскошь и богатство, что и не снились смертному, увы, не могли согреть даже сотни каминов. Лишь само Солнце за честь почитало возможность одаривать дворец теплом.

В здании же, где размещался генерал и солдаты, не бывшие евнухами, опочивальни были куда более скромными, а окна не такими огромными. Балдахины не из золотого расшитого бисером шелка, что дозволено было иметь лишь семье Императора, а из темно-бордового бархата, постели из плотного винного льна с вышитыми золотом Драконами, и камины, наполненные углями, дарили спальным комнатам больше тепла, чем им, наверное, дозволено было иметь.

Несколько больших свечей на низком столе у его кровати уже догорали, отбрасывая пляшущие тени на аскетичное для мужа его чина убранство комнаты, состоящее из кровати и топчана для ног, прикроватного столика и письменного стола с резным стулом, небольшого сундука и комодов.

Свечи таяли, расплываясь в хрустале лампад горячим воском, а утро совсем еще не приближалось.

В груди ныло тревожное предчувствие, как если бы вот-вот должно было что-то случиться. Но, видят Боги, он сделал все, чтобы это «что-то», имя которому он даже мысленно отказывался давать, не воплотилось в жизнь!

Юн ведь давно уже смирился с самым своим главным страхом. Научился с ним… Жить? Спать. Дышать. Скрывать мысли и прятать взгляды. Не замечать, не слышать, не ощущать – нет, не жить, наверное. Существовать, чтобы только жить могла она.

Нюйва [11] не всегда дарует крылья. Порой госпожа, тихо и нежно посмеиваясь, играючи режет их наживую, оставляя у лопаток две вечно кровоточащие раны. И все, о чем он смел мечтать и молить богиню, – быть милосердной к невинному дитяти, что не заслужила мук в этой жизни. Что по глупо-жестокому замыслу Небес была предначертана ему и связана с ним в каждой из эпох.

Мужчина тяжело вздыхает и бросает попытки уснуть. Поднимается с кровати, дергает полог и спускает ноги на каменный пол. Трет ладонями лицо до красноты, только бы избавиться от гнетущего, давящего чувства растущей, словно травы в садах дворца после дождя, тревоги.

Нет-нет! Это невозможно!

Невозможно! Она ничего не знает и не узнает! Ничего не поняла ни в те ночи, что якобы являли ей кошмары, которыми она непременно делилась с ним каждое утро перед тренировкой по стрельбе из лука, не поймет и в эту.

Юн поднимается на ноги. Пара шагов до камина – хватает вазон с углями. Одно движение – и искры летят из камина во все стороны, красными крошечными огоньками светятся в сумерках комнаты. Он упирается ладонями в каменную кладку, склонив голову вниз, жмурится.

Надо бы вызвать наложницу, пусть и претит до спазма мерзкой тошноты сама мысль о прикосновении не к желанному до одури телу.

Небо, помоги ему! Ибо битва с демоном проклятой страсти выматывала и иссушала с каждым днем все сильнее и сильнее. И если обуздать запретную любовь он мог, то губительное в своей силе желание с легкостью скидывало поводья контроля, стоило лишь покрову ночи укрыть Империю.

А может… Надо бы убраться из Запретного города? Выпросить, вымолить у Императора поход к Северным границам?

Да только мысль о том, чтобы оставить ее одну здесь, еще хуже.

Ты жалкое, слабое ничтожество, Юн, ради собственного спокойствия помышляющий бросить самое невинное, самое чистое дитя Неба на растерзание императорским собакам. Они сожрут ее, как кусок мяса. С потрохами. И не подавятся.

Ни в одной из судеб, являвшихся ему во снах уже несколько лет, не были они с Мэй так близки и так далеки одновременно. Изо дня в день, семнадцать лет подряд была она на расстоянии вытянутой руки, но невозможно далеко от него. Ибо помыслы о дочери Императора для такого, как он, для смертного подданного – путь к казни.

И жизнь отдать за то, чтоб узнать ее вкус – легко! Но вот обречь ее на жизнь без себя – неимоверно тяжело.

Дьявол! Что делать?!

Радостное возбуждение, сияющее светом тысячи солнц, вмиг его ослепляет, врывается в пучину темных чувств и мыслей, что засасывают его, как северные болота в самых глухих деревнях Поднебесной. И словно сердце пускается в бешеную скачку!

То Мэй! Не спит! И в тот миг, когда он отталкивается от камина, выпрямляется, не успев понять, что хочет сделать дальше, дверь в его опочивальню распахивается.

От ворвавшегося в спальню порыва ледяного ветра по обнаженной спине проносится табун мурашек, а не собранные в привычный пучок волосы едва заметно развеваются. И легкие с первым вдохом полнятся