Сияла на чернильно-черном небосводе полнобокая луна. Жемчужный свет ее заливал золотые пагоды необъятного дворца, что служил домом Сыну Неба, освещал укрытые снегом сады и скованные толщей алмазного льда воды Золотых каналов. Лучи бледного света танцевали в вихре снегопада, а снежинки напоминали россыпь блесток, – и вместе свет и снег превращали мир в феерию зимней сказки.

В ту лунную снежную ночь гулял по коридорам и покоям дворца Императора, как истинный хозяин Поднебесной, ледяной ветер: проникал в спальни, едва заметно развевал тяжелые ткани пологов, за которыми скрыты были широкие резные кровати темного дуба. Особенно сильные порывы грозили затушить и без того тлеющие угли в каменных каминах.

Холод, исходящий от самих стен, сковывал стражников, что стояли у каждой запертой на засов тяжелой двери. Ледяными иглами пронизывал тела мужей, пробираясь под теплые ткани зимних ханьфу, и заставлял дрожать их от колких мурашек. Но даже тот холод не мог бороться с мороком декабрьской ночи, что и самых стойких воинов манил в миры сновидений.

Морозная ночь, пахнущая студеным небом и далекими звездами, словно захватив в плен Запретный город и его жителей, теперь неспешно прогуливалась по своим владениям. Будто сама Чан-Э [9], ночь одаривала снами – яркими и красочными картинами прошлых жизней, возможных жизней, будущих жизней.

Кто-то спал с улыбкой на устах, медленно, равномерно выдыхая молочный пар в кристально прозрачную свежесть комнат.

Кто-то укутывался в пуховые одеяла с головой, словно прячась от неведомых кошмаров.

А в одной из спален, если прислушаться, тишину разрезало сбивчивое рваное дыхание, неразборчивый шепот, бормотание, шорох сжимающихся меж пальцами простыней и скрип кровати от тревожно мечущейся по ней юной девушки.

Тот сон… Тот проклятый сон приходил к ней не первую ночь! Но лишь теперь, когда тьма над Поднебесной царственно захватила пески времени, а Ночь и не думала уходить, Принцесса словно падала, тонула, глубже и глубже утопала в сновидении. Уносясь в фантазию, все явственнее чувствовала каждое, до разрывающей грудь боли о ком-то напоминающее прикосновение, отчетливее слышала бархат знакомого голоса.

А во сне ее все пылает огнем! Во сне воздух цвета киновари, и привкус раскаленного металла и соли на покрытых каплями пота потрескавшихся губах.

С затянутых серо-оранжевым дымом небес невозможно медленно летят на выжженную землю крупные хлопья снега. Нити кроваво-красного зарева, хрупкий звук дыхания и мертвое безмолвие рассветного часа ткут паутину мира из пугающих темных песен и легенд, что тихо шепчут под покровом ночи.

Меч выскальзывает из ослабевших рук, беззвучно падая у ног. Безупречная холодная сталь больше не отражает ни лучи восходящего солнца, ни лик девушки-воина. За запекающимися разводами – следами самой смерти – не видны выгравированные у рукояти заповеди. 忠 武 義 [10] погрязли в крови врагов.

Долина у подножия гор превратилась в братскую могилу для тысяч искалеченных душ и тел, что уже никогда не окажутся в землях родовых кладбищ и храмов.

Мэй опускается на колени перед кем-то совершенно незнакомым. Берет из окоченевших рук его маленький кинжал и аккуратно разрезает черную нить на шее. Снимает деревянный жетон, что носил каждый солдат императорской армии.

Хлопья снега валят и валят. Укутывают долину, заметая следы кровавой бойни.

Принцесса, не сдвигаясь с места, прожигает взглядом грязную ладонь с амулетом, сохранившим ценное для кого-то имя. Чи Фу – так его назвали отец и мать. Доспехи давят на грудь.

И средь гор, средь уснувших навечно солдат, сжимаются ладони в кулаки. Края деревяшки впиваются в кожу слабым укусом, а судорожно-рваный выдох рвется наружу. Закрываются глаза. Жгут веки соленые слезы, грязными ручьями стекающие по липким щекам.

И разносится над ущельем пронзительный крик, полный отчаянной боли, граничащей с безумием безысходности.

Голос ее хрустальным эхом отражается от гор, разносясь похоронной песнью под высоким небосводом ущелья. Прощальной песнью, полной скорби, – такой, какой не должен испытывать человек.

Боль!

Крик такой громкий, рождающийся где-то под левым ребром. И крошатся кости. И разрывается грудь.

Воин – воительница, Небо! – кричит изо всех сил.

А боль все не проходит. Как надрывающая сердца Хуанхэ, бурные воды которой каждый сезон весеннего равноденствия выходили из берегов, боль бушует и рвется наружу.

И когда боль полностью накрывает волной ее тело, когда дышать становится невозможно, тогда с криком выходит из нее весь воздух. И становится пугающе темно. Жарко и темно.

Здесь, в этом мире, Мэй раненой птицей бьется, мечется по огромной кровати, не ощущая холода спальни. Жар охватывает. Жар – такой настоящий, такой опаляющий!

Лишь ветер за стенами дворца тихо завывает раненым зверем, вторя ее чувствам, что разрывают грудь.

Там, во сне, она вдруг просыпается. И вот уже нет поля боя.

Видит знакомый навес шатра над головой. Да-да! Она снова в шатре, на походном ложе из мягкой рисовой соломы, укрытой несколькими слоями льняных простыней. Прохладный воздух касается разгоряченных плеч. И огнем заботливо объята каждая частичка, каждая клеточка в этот миг воистину хрупкого тела! И двинуться невозможно!

Боги, как больно!

– Прошу, не двигайся, Мэй! – Отчаянно, как отчаянно имя ее звучит. – Иначе придется звать лекаря.

Сон в этот миг каждую ночь менялся – словно бы время там ускорялось. Словно бы до утра Ночь хотела ей что-то показать, но всегда рассвет наступал раньше, чем она успевала.

Но не в этот раз.

В ночь Вершины зимы сновидение не спешит заканчиваться. Оттого Мэй явственно проживает всю боль – а ветер уж оглушает своим пугающе тихим заунывным свистом коридоры дворца.

Пытка кажется бесконечно долгой, пока что-то прохладное не остужает опаленную пламенем кожу.

Да, да – лекаря нельзя. Нельзя же? Почему нельзя?

Мэй старается кивнуть, но не уверена, выходит ли. Отчего же во сне никогда нельзя двинуться, когда хочется?

Ее руку отпускают, и тут же что-то прохладно-мягкое снова касается рваной кровоточащей раны под ребрами, даря восхитительнейшее, долгожданное умиротворение. Она терпеливо лежит, стараясь не шевелиться.

Непослушное дыхание выравнивается, и Мэй понимает, что чувствует аромат свежей мяты, и горечь сока толченых трав, и плавящийся сладковатый воск свечей.

– Вот так. – Со взмокшего лба аккуратно убирают прилипшие пряди, а она уже сознательно поворачивает голову чуть набок, следуя за мимолетным касанием. – Ты молодец.

Словно укротил поглощающий ее смертельный огонь, и нужно лишь открыть глаза, чтобы увидеть!

– А теперь поспи. – Убаюкивая, ее накрывают прохладной мягкой тканью. Противиться тихому властному голосу и ставшему вмиг расслабленному потяжелевшему телу невозможно.

– Нет-нет-нет… – По драгоценному персиковому шелку иссиня-черные волосы рассыпаются, мокнут к горячим липким вискам пряди,