близости, их переплетенных тел на молочных шелках. Что-то темное, ледяное, нехорошее в душе его поселилось.

– Каждую ночь, Мэй, я видел, как ты страдаешь. Из жизни в жизнь ты… Ты всегда ищешь меня там, где тебе быть не положено.

– Не понимаю… Все же хорошо…

– Нет, нет, Мэй! Вспомни… Ты – воительница. Ты бок о бок со мной сражаешься на войне. Разве не видела, как ранили тебя? Как ты едва не умерла у меня на руках? Как кричала от боли, а я ничего не мог сделать?!

Да, Мэй это и видела сегодня, но… Отчего, зачем он все так переворачивает?

– А позже… Свадьба, дети, счастливая жизнь? – Он криво, болезненно ухмыляется. – Помнишь, как ты просыпалась от кошмаров, что преследовали тебя до конца дней? Как ночами порой рыдала в подушку, вспоминая всех, кто не выбрался оттуда живым? А помнишь ли ты, как, будучи такой же Принцессой, едва не лишила себя жизни, откупорив яд? Когда чуть не оставила самовольно этот мир, думая, что больше мы не встретимся? И все это… Мэй, не будь мы так крепко связаны, сколько жизней без боли ты могла бы прожить?!

Так вот оно что! Наконец-то все встает на свои места. Обнажая пред ней душу, стоя на коленях, так близко подпуская к себе, вихрь чувств он в Мэй поднял. Но в центре того вихря крутилось светящееся «Люблю!».

Принцесса легко, нежно улыбается и, теперь уже зная, что он не оттолкнет более, не воспротивится, с трепещущим от волнения сердцем вдруг, в одно движение, обхватывает лицо его ладонями, наклоняется и лбом ко лбу прижимается.

Сбивчивый шепот, слова которого рождаются в ее сердце, обжигает его губы.

– Юн… Ты говоришь о том, чтобы прожить без боли, а я слышу – без любви. Я люблю вас. Тебя люблю, понимаешь? Отчего ты не видишь, как счастливы мы там вместе? Как счастье перевешивает все то, о чем ты говоришь. Отчего ты теперь борешься со мной, с собой, а не за нас?

– Я не могу больше видеть… – Юн изо всех сил сжимает обивку сиденья, впивается в несчастный бархат. В ее губы боль свою, вину свою, что жжет его адовым огнем, выдыхает. – Не смогу еще раз, Мэй…

Ее аромат, что пронес он в памяти души сквозь века, все так же напоминает о весенних цветах, но с нежностью ее не сравнятся ни розы императорского сада, ни магнолии у берегов Золотого канала.

– Да что же это с вами?! – Чувствует Мэй, как его словно затягивает в такое болото, из которого уже и не выбраться. – Посмотри на меня, пожалуйста! Юн!

И в том порыве, что накрывает ее с головой, зернами паники прорастает в душе, Мэй легко прижимается к его горячим, пылающим, как в лихорадке, губам своими.

И взрыв золотых искр во тьме закрытых глаз ослепляет!

Мэй! Принцесса его! Во всех веках лишь его!

И губы его под ее губами загораются совсем другим пламенем. Живительным, как огонь Дракона, красные языки которого неумолимо расползаются дальше и дальше, вниз по всему телу, сгущая кровь в венах подобно лаве. Огонь тот заставляет Чена представлять и вспоминать, чувствовать и ощущать, и неистово хотеть большего и настоящего!

То поцелуй самой жизни, должно быть.

Но вопреки бушующей внутри огненной буре генерал замирает. Лишь короткие вдохи-выдохи выдают его с головой.

– Nǚshì, – выдохом в губы ее, – wǒde [13].

А огонь, что следует за ее дрожащими пальцами, ласкающими уже черты его лица – подушечки скользят от висков к скулам, по линии челюсти вниз, к уголкам его губ, – пробирается под кожу и вот уж греет в груди в эту холодную ночь заледеневшее от страха сердце.

– Не надо. – Она легко целует уголок губ. – Не называй меня так. – И другой уголок.

Хочется поймать каждую подушечку, так же легко обхватить губами и целовать-целовать-целовать. Руки ее, губы, плечики и шею, грудь и животик, ноги ее! О, шелк кожи на бедрах ее горел бы под его языком!

И вот уже, вторя горячим фантазиям, что рождаются в его голове, Юн, оживая, аккуратно прикусывает ее нижнюю губу, втягивает и едва не рычит от вкуса, тающего расплавленным сахаром на его языке, – и тут же слух ласкает тихий, удивленно-восторженный выдох.

Он истинный глупец, если хотел отказаться от нее!

Его судьба. Его Солнце, Луна и Звезды. Без нее свет в его жизни потух, и весь этот год в душе царил мрак.

Глупец, за которым она снова пришла. Из-за которого пришлось ей одной сражаться за любовь!

Прости, Мэй! Молю, прости, любовь моя!

И чувствует он, что нет в ней ни капли обиды и злости. Что горит внутри нее пламя чистейшей любви.

И глаза мужчины наконец-то распахиваются.

И во мрак погружается спальня генерала императорской армии, укрывая Дочь Неба в его покоях.

Догорают свечи. Тлеют угли.

И шорох плаща, слетающего с плеч, черной лужей расплывающегося у их ног, и шелк его ханьфу, что летит на бархат, и сладкий шепот девичьих признаний, и мед его голоса, вторящий и вторящий, как мантру, как молитву, ее имя, складываются в чарующую песнь любви, заполняющую собой спальню.

– Мэй…

И жар разгоряченных тел, и вкус терпкого желания, что крепче вина, соленого пота, испариной покрывшего виски, и пряность влажных поцелуев витают в воздухе их маленького мира.

– Мэй…

В ту ночь рождались мечты сбежать из Поднебесной навсегда – несбыточные, искрящиеся и совершенно глупые. Ведь в ту ночь – к утру – за дверью спальни генерала уже слышен был стройный шаг стражей самого Сына Неба.

– Хуа Мэй!

– Хуа Мэй! – Басистый строгий голос раздается над головой, разрезая негу и темноту, в которой пребывала она… Сколько уже?

– Мэй, проснитесь! – За плечо смеют ее тряси!

Девушка резко садится прямо, отчего перед глазами все плывет. Какие-то смазанные картинки, яркий свет и влага на щеках.

Что за чертовщина?

Мэй моргает, трет глаза. Люминесцентный белый свет. Белоснежные длинные парты. Огромная пустая потоковая аудитория Пекинской киноакадемии, где, видимо, отнюдь не только что закончилась вечерняя двухчасовая лекция по особенностям постановок боевых сцен в кино.

Осознание обрушивается, как снег на голову.

Вот же бли-и-ин… Блин!

Девушка наспех вытирает мокрые щеки и глаза, сгорая со стыда, потому что нетрудно догадаться, кто именно разбудил ее после двухчасовой лекции! Кто последним покидает аудиторию? Уж точно не ученики.

– Неужели мои пары настолько ужасны, что талантливые студенты не просто засыпают, но и кошмары видят? – Протянутый платок цвета горького шоколада заставляет ее замереть