— У тебя всё получится, — говорит Макс, когда мы занимаем позиции и я с опаской выхожу на наш коронный прыжок. — Даже не думай об этом. Просто прыгай.

Его рука дрожит. Мои лапы дрожат. Но я разбегаюсь и прыгаю — ради нашей дружбы, ради тяжёлых тренировок, ради всего, что теперь зависит от нашего выступления: призовой роли, дружбы, нашей жизни.

Я идеально исполняю движение. Мы идеально исполняем движение.

Наконец-то.

Тем вечером мы отрабатываем наш танец в тупичке, смотрим телепередачу о тропических лягушках, а потом Макс чистит зубы (одной рукой гладит меня по голове, а другой держит щётку). Когда он ложится в постель, в комнату стучится Мама.

— Не спишь? — спрашивает она.

— Тебе не обязательно приходить и выключать мне свет, — говорит Макс, поворачиваясь к ней спиной. — Я уже не маленький.

Она останавливается в дверях.

— Мы можем хотя бы поговорить?

Макс пожимает плечами, шурша простынёй.

— Полагаю, это значит «да». — Она садится по-турецки рядом со мной и гладит мои уши. — Надеюсь, ты как следует поговорил с дядей. Он любит тебя и беспокоится за тебя. Но я хотела сказать, что ты можешь поговорить и со мной — когда тебе понадобится или захочется, когда решишь, что пришло время.

— Я просто… — тихо говорит Макс. — Я просто не думал, что всё случится вот так. Так медленно и в то же время так быстро. И в глубине души… в глубине души я думал, что родители ссорятся у всех.

— Так и есть. Просто чьи-то — чаще, чьи-то — реже. Мы с Папой… Он рос в одну сторону, я — в другую.

Макс разворачивается к нам лицом. Его глаза припухли от слёз.

— Но зачем Папе было уезжать? Почему он не мог, ну, дальше спать на диване, или ещё что-то такое?

— Потому что мы не смогли ничего исправить.

— Но он не… он не должен был уходить. А теперь ничего не понятно, и мы не знаем, где будем жить, и… и… будем ли мы с Космо…

Мама хмурится, её лицо полно тревоги.

— Будете ли вы с Космо… что?

Будем ли мы жить вместе. Или отдельно. Будем ли мы в конце концов счастливы.

Некоторые собаки, чтобы избежать опасности или стресса, сворачиваются маленьким комочком. Сейчас точно так же ведёт себя Макс — он прижимает подбородок к груди и всхлипывает. Я никогда не видел, чтобы он так горько плакал… чтобы так горько переживал.

— О, милый, — говорит Мама, обнимая нас обоих. У неё из глаз тоже бегут слёзы, и она вытирает их ладонями. — Как бы мне хотелось оградить вас с Эммалиной от всего этого. Распланировать всю мою жизнь, всю нашу жизнь, чтобы всё работало идеально. Знаю, сейчас нам немного страшно — потому что всё новое и незнакомое. Но я обещаю вам, что кое-что никогда, никогда не поменяется. Я всегда буду любить вас так сильно, как не сможет даже миллион звёзд в небе.

— Я… я люблю тебя сильнее, чем миллион лунных камней, — тяжело дыша, отвечает Макс.

Я обдумываю слова Мамы — о незнакомом и неизвестном. Я всегда боялся того, что не могу увидеть или до конца понять. Но иногда неизвестное само набрасывается на нас, и у нас нет иного выбора, кроме как прыгнуть на него лапами вперёд и надеяться, что в конце концов мы выберемся.

Мама сидит с нами ещё какое-то время, читает «Кальвина и Хоббса». Наконец выключив свет, она смотрит на меня — большой комок золотистой шерсти в ногах кровати.

— Знаешь, — говорит она Максу, — иногда я завидую жизни Космо. Он только и делает, что лежит да ест.

Макс закрывает глаза, и его слова растворяются в полутьме.

— Думаю, ты ещё удивишься.

Той ночью мы хорошо спим, и нас будят вороны, каркающие под ярким солнцем. До соревнований по танцам осталось три дня. Мама говорит, что мы сможем делать всё — всё, — что захотим.

Так что мы запускаем ракету.

В Сойер-парке Макс сидит, склонившись над клубком проводов, которые мне строго-настрого наказали не жевать. Его пальцы такие быстрые и ловкие. Если бы я не был таким самоуверенным псом, то даже, наверное, позавидовал бы — как у него получается так ловко работать этими большими пальцами, прекрасными большими пальцами?

Макс подключает последний провод, закрывает металлическую дверцу и поднимается.

— Не знаю, сработает ли, — говорит он. — Эта ракета больше, чем та, которую я делал для научной ярмарки.

— Я всё равно тобой горжусь, — говорит Мама, держа за руку Эммалину. — Я всем на работе говорю, что мой сын станет космонавтом.

Мы считаем вместе. Десять, девять, восемь…

— Старт! — кричит Макс.

Мы вчетвером смотрим, как ракета взлетает высоко-высоко в воздух — а потом над нами не остаётся ничего, кроме облаков и неба.

Со временем у танцоров развивается свой собственный стиль. Одни работают очень гладко, скользят над полом, не прилагая видимых усилий. Другие быстро выставляют ноги под странными углами. Интересно, как будет развиваться мой стиль, каким меня запомнят? Надеюсь, когда-нибудь у меня появится своё коронное движение. «Покажи мне Космо», — скажет какой-нибудь человек!

И танцор покажет.

Мы отмечаем запуск ракеты пиццей — так нужно отмечать все запуски. Я съедаю вместе с коркой несколько салфеток. Не могу удержаться. Сегодняшний день слишком полон возможностей.

Позже, на вечерней прогулке, мы с Максом задерживаемся в тупичке, давая летнему ветру обдуть нас. Его пальцы подёргиваются — судя по всему, он отрабатывает знаки, которые будет использовать в нашем большом выступлении. Он пахнет нервозностью. Его кожа едва заметно поблёскивает от пота.

— Космо? — вдруг говорит он, когда я собираюсь облегчиться возле почтового ящика. — Знаешь, я должен быть совершенно уверен в нашем танце, и я действительно в нём уверен — по большей части. Мы многому научились, мы стали намного лучше, чем когда только начинали, но… сейчас, когда соревнования так близко, всё кажется по-настоящему реальным, да? В воскресенье нам нужно танцевать хорошо, как никогда.

Он смотрит на меня, его кудри нимбом обрамляют голову, и я говорю ему, что хочу танцевать героически. Если у каждой собаки есть свой лучший день, то мой должен наступить в это воскресенье. Благодаря чудесной тёплой погоде боль в лапе почти прошла, и я сейчас подвижнее, чем в последние несколько лет.

— Самое важное — исполнить коронное движение, — говорит Макс и выдыхает. — Остальной номер — это ладно, но на этот прыжок мы рассчитываем, Космо.

Я понимаю. Я знаю, сколько зависит от меня.

Вечером в пятницу мы репетируем, репетируем и репетируем, а Мама и дядя Реджи не отходят от швейной машинки — они шьют Максу джемпер специально для этих соревнований. Макс будет выглядеть в точности как Дэнни из последней сцены «Бриолина», разве что на его джемпере будет буква «М» — «Макс». Как и перед Хеллоуином, Мама держит ткань на весу и спрашивает меня: