Мы это и делаем, Макс и я.

Мы прыгаем.

И эта связь между нами никогда не прервётся. Когда-нибудь, в будущем, мы, возможно, расстанемся — может быть, ненадолго, может, разъедемся всего на пару миль, — но, увидев его вдалеке, я подойду к нему, и он возьмёт мою голову в ладони, те самые ладони, которые столько всего построили, и вырастили, и прекрасно танцевали.

Может быть, я медленнее других собак, больше шатаюсь — может быть, мои бёдра двигаются уже не так хорошо, как на тренировках. Но Макс! Макс — настоящая звезда, и мне кажется, он и сам понимает, что сияет, как на наших танцевальных вечерах. Его руки двигаются так же, как у Дэнни в кино. Его ноги легче, чем утиный пух. Впервые увидев его, я понял, что он замечательный. Я знал, что буду защищать его с собачьим упрямством. Яростно любить его.

Любил и люблю.

Мы танцуем.

Некоторые зрители начинают хлопать в такт. Я украдкой смотрю на Маму; она сидит, прикрыв рот руками.

Приближается наше коронное движение. Моя левая лапа болит, мышцы ноют. Но я всё равно разбегаюсь, вытягиваю лапы и прыгаю. Макс наклоняется, вытягивает руку в сторону — а я её не перепрыгиваю. Даже не допрыгиваю. Мои лапы скользят по земле. Я врезаюсь ему в плечо, он падает. Зрители ахают; кто-то из судей вздрагивает. Мы слегка неуклюже валимся на землю, но песня уже заканчивается, и нам надо кланяться. Я собираю все оставшиеся силы, чтобы не рухнуть у ног Макса.

Но я сделал всё, что мог. Лучше бы я не сделал.

— Да! — кричит дядя Реджи и выбегает на поле, чтобы обнять нас. — Вот так, да!

На какое-то мгновение я боюсь, что наш танец понравился только ему одному. Но потом что-то происходит. Зрители встают. Все встают, хлопают и хлопают нам. Я знаю, они хлопают не потому, что я танцевал очень умело, а потому, что мы танцевали с душой.

Макс, дядя Реджи и я — мы смеёмся. Смеёмся и обнимаемся, хотя ничего весёлого тут нет, и я почти боюсь смотреть на трибуны. Но всё равно смотрю, и они там, все трое. Мама, Папа и Эммалина. Они стоят вместе. Танцуют вместе. Папа держит Маму за руку и кружит её. Она проскальзывает под его рукой, тряся кудрями.

И я вспоминаю одну из последних фраз «Бриолина».

Как я мог её забыть?

«О, смотрите! Банда снова в сборе».

Через три недели вокруг нас блестят серебристые трейлеры. Мы с Максом вернулись на то же самое поле, на котором проводили соревнования по танцам, но оно совершенно преобразилось: складные стулья и камеры, мегафоны и прожектора. Настоящая съёмочная площадка.

Макс не может перестать улыбаться — хотя мы и не выиграли главного приза. По словам судей, наша ошибка с коронным движением стоила нам целую кучу очков, и мы заняли одно из последних мест. Но потом вдруг кто-то тронул Макса за плечи, и человек в блестящей чёрной шляпе сказал:

— Харизма! У вас такая харизма! Вы не хотите тоже сняться в кино?

Стоит упомянуть, что бордер-колли выиграла и следующие четыре дня гордо расхаживала по району с огромной синей лентой на ошейнике. Хотя я и не чемпион — мне ленты с моим именем не выдали, — я всё равно горжусь тем, чего удалось добиться мне и Максу. Я горжусь, что мы попали сюда.

— По-моему, кто-то хочет поздороваться, — говорит Макс, когда мы устраиваемся на указанном месте. Это бордер-колли. Она осторожно идёт в нашу сторону, шаг за шагом. «Нам нужно встретиться лицом к лицу, — думаю я. — Выяснить всё раз и навсегда».

Макс идёт позади на безопасном расстоянии, а я иду широкими шагами, ожидая, что собака-демон вот-вот бросится на меня. Я громко лаю.

Бордер-колли тоже лает в ответ.

А потом делает что-то совершенно неожиданное: кланяется. Это что, уловка? Это точно уловка! Зачем ещё бордер-колли дружелюбно кланяться, если не для того, чтобы меня обмануть? Но она снова кланяется, игриво подпрыгивает и высовывает язык на сторону. А как же светящиеся глаза? Как же злая душа?

Я подхожу к бордер-колли с огромной осторожностью, волоча лапы по траве. Её челюсть расслаблена. Под пушистой шерстью видны глаза — спокойные, словно пруд без гусей.

Человек бордер-колли делает шаг вперёд; она одета в свободную рубашку и стрейчевые штаны, волосы топорщатся над ушами.

— Пора бы вам уже познакомиться, — говорит она, опускаясь на колено передо мной. Её руки пахнут так же, как мамины цветочные спреи. — Я знала, что ты мне понравишься.

Она поворачивается к бордер-колли, и они трутся носами.

И я рискую — мелкими шагами подхожу всё ближе и ближе, пока мы не оказываемся нос к носу. Я облизываю морду Кометы. Она облизывает мою морду. И это стирает всё, что было между нами. Мы вдруг играем, словно щенята, катаемся по траве, дикие, неукрощённые.

— Хорошие собаки, — говорит человек Кометы, смеясь.

— Космо, — добавляет Макс, — похоже, ты нашёл друга.

И я в самом деле нашёл друга. Как бы стар я ни был, я до сих пор учусь. Мир до сих пор открывает мне глаза. Если бы я мог решать, то прожил бы ещё сто лет — или двадцать, или даже десять. Я хочу видеть, как Макс и дальше растёт, оканчивает школу и уезжает жить в свой дом; и, если мне повезёт, мы даже снова встретимся и вспомним старые времена. Бекон и индейка на завтрак. Диванные подушки, которые уже слишком сильно продавлены. Танцы в тупичке под тёплым летним дождиком. Но меня устроит и это. Устроят эти моменты, когда таинственное становится знакомым, когда всё что угодно кажется возможным.

Мама и дядя Реджи приходят перед тем, как режиссёр командует:

— Актёрам занять свои места!

Мы с Максом выходим на середину съёмочной площадки, готовые танцевать с Кометой, и тут нас окликает Мама. Её голос звенит в сентябрьском воздухе:

— Не забывайте! Вы должны быть вместе!

Она говорит о песне.

А ещё она говорит о нас.

И у нас получилось. По-моему, у нас с Максом получилось.

Включаются камеры. Сначала всё тихо и идеально неподвижно — а потом всё меняется: движения, поток. Макс пляшет, прыгает, сияет.

Одно я знаю точно: эти воспоминания останутся у него навсегда. Они останутся у нас навсегда. Прохладное голубое небо, футбольное поле в начале осени, мы вдвоём шагаем в такт музыке по зелёной-зелёной траве. Однажды, когда Макс будет старым и седым, как я, эти воспоминания вернутся к нему. Может быть, он будет лететь на ракете, или покупать готовый завтрак, или тихо играть в куче листьев — и вдруг остановится, вспомнив нашу сцену из кино.

И шёпотом произнесёт моё имя.

Наступает вечер. Всё вокруг освещают фонарики. Кажется, что со времён прошлого Хеллоуина прошло уже столько времени, и вот он снова наступил. Я прядаю ушами, слыша, как в наш тупичок пришли просить конфеты. Где-то далеко завывает моя подруга Комета; этот звук меня больше не пугает.