деле всё в порядке. Не было НКВД, арестов, не было напуганных до смерти глаз Лоскутенко, не было девочки, обитающей теперь в Муриной квартире… Не было, не было, ничего не было… Это он, Сева Гинзбург, просто сходит с ума… Только вот Борю Райского, как ему сообщила Парашютова, как раз во вторник и взяли. Хорошая рыбалочка получилась!

– Марьян, а Жора как тебе о рыбалке сообщил?

– Позвонил, у нас телефон уже полгода как поставили, ты не знал?

– А откуда позвонил? – не отступал Сева.

– Да из колхоза этого своего, из Синявино, ещё так плохо слышно было…

– Ну?

– Что «ну»? Сказал, мол, в газете дали четыре дня выходных, и смысла возвращаться в Ленинград нет, они с Райским сразу на Ладогу махнут, пока погода не испортилась. Да что ты так разволновался-то?

Сева сглотнул, не зная, как подступиться к главному мучившему его вопросу.

– Марьяш… А он случайно домой зефир не приносил? В коробке? В воскресенье?

– Зефир? Нет. А почему…

– Мне позарез, – резко перебил её Сева, – вот позарез нужно найти одну его… нашу общую знакомую. Ксению. Ты не слышала ничего о ней?

Глаза Марьяны сузились. При всей Жоркиной любвеобильности надо было отдать ему должное: нервы законной супруги он берёг, и надежды на то, что ревнивая Марьяна хоть что-то знает про Ксюшу, не было никакой. Но она вдруг хмыкнула и расслабилась:

– Ксанка? Козлова?

– Я не знаю её фамилии. Понимаешь, я дал ей журнал, очень важный, мы встретились у знакомых… – Сева сочинял на ходу, ругая себя за то, что не сообразил, балбес, придумать никакой правдоподобной истории. – Может, и не она.

– А больше Ксений я не знаю.

– А как твоя Козлова выглядит? – без энтузиазма спросил Сева.

– Ну… – протянула Марьяна, – невзрачная такая, мышь серая.

Сева оживился. Впрочем, для яркой Марьяны каждая вторая девушка вполне подходила под определение «серой мыши».

– В Тайцах она живёт. Кажется. Адреса не знаю. Да ты в «Смену» сходи. Она там корректором работает, Жорка её из жалости приютил – рассказывал, увечная она маленько, под трамвай в юности попала…

Марьяна была не прочь ещё поболтать, но Сева наскоро распрощался и почти бегом припустил к ближайшей автобусной остановке: до редакции путь был неблизкий.

* * *

В отделе пропусков «Смены» Севе сухо ответили, что гражданка Козлова работает в третьем отделе, комната двадцать два, но вызвать её невозможно, так как «у всей комнаты» отпуск до десятого сентября. Собственно, Сева был абсолютно уверен, что везение застать Ксению на месте никак не вписывается в череду его незаслуженных удач последних дней.

Он направился в отдел кадров – и там ему снова подфартило. Немолодая кадровичка, в которой было что-то от породистой борзой, хоть и облапала его всего неприятным липким взглядом, но всё же купилась на заготовленную им по пути сказочку: я, мол, известный фотограф, ищу Козлову, готовлю серию о буднях активной молодёжи по заданию Х съезда ВЛКСМ, – да вас, обворожительная, должны были предупредить.

Сева умел обольщать возрастных чиновничьих дам. Конечно, риск был: в кадрах большой газеты работали исключительно подконтрольные органам сотрудники, – но эта увядающая дама не соблаговолила поинтересоваться его документами и даже не взглянула на фамилию, вписанную в крохотный жёлтый проходной листок. У Севы уже на такой случай было заготовлено несколько версий плюс эффектное постукивание ладонями по всем частям крепкого тела, где предполагалось быть карманам: ах, был же паспорт, куда подевался? Но ничего не потребовалось: кадровичка, удовлетворившись всего лишь его потрёпанным пропуском в книжное издательство, не моргнув вынула личное дело и бумажным голосом сообщила, что гражданка Козлова проживает по такому-то адресу, посёлок Тайцы.

Сева глянул на фотографию, вклеенную в личную карточку: да, это была та самая тихая аванесовская Ксюша – зачёсанные назад волосы, неброское лицо, полустёртые черты лица. Чёрно-белый квадратик фото, чёрно-белая Ксюша. Был один шанс из тысячи, что это окажется она, – и вот, очередная удача!

Записав адрес, Сева картинно поцеловал даме руку и откланялся по-мушкетёрски, помахав у неё перед носом блокнотом, точно шляпой с пером. Фарс проре́зал на сухом лице кадровички кривенькую улыбку. Когда Сева был уже в дверях, она задумчиво сказала:

– А ведь Козлова – не активистка…

– Вот именно поэтому мы и задумали серию…

Далее Сева виртуозно импровизировал про охват неактивной молодёжи, прогресс, процесс, стирание границ между городом и деревней (в данном случае Тайцами) и всё в таком духе.

Кадровичка снова кивнула, заворожённая его красноречивой тирадой, и он с усталым блаженством выпорхнул наконец в коридор.

На улице он взглянул на запись адреса в блокноте и пошёл быстрым шагом к автобусу. Впервые за последние дни на душе было не совсем тяжело, где-то на донышке сердца плескалась хворенькая радость. Чему он радовался, было ему самому непонятно.

* * *

На вокзале было суетно и нехорошо. В вагоне пригородного поезда Сева опустился на лавку и ткнулся лбом в деревянную оконную раму. Духота стояла невыносимая, фрамуги, хоть и были опущены, почти не впускали воздух; оставалась лишь надежда на то, что, когда тронутся, станет немного свежее.

Сева взглянул сквозь немытое стекло на перрон – и ощутил знакомый озноб. За окном струилась муравьиная лента вокзального люда: дачники с корзинами и торбами, носильщики с чемоданами, курсанты в форме, праздный и служивый народец, всюду толчея и запахи – вокзальные запахи, которые Сева ненавидел.

…Никто из его окружения, даже Люська Парашютова, не знал, что тридцать лет назад, в шестом году, его нашли грязным оборванным пацанёнком на таком же вот перроне; точнее, под перроном, возле приблудной беременной суки, о брюхо которой он грелся. Он не помнил ни своего имени, ни адреса, а из знакомых русских слов выдавал лишь забойные ямщицкие ругательства, стойко компенсируя плевками все сложные согласные, которые не выговаривал. Городовой отвёл найдёныша в Ипатьевский приют, где его накормили кашей с рыбой, отмыли и записали в книге как Иеронима Николаева, определив на глаз возраст: шесть лет. 1906 год – вот и шесть тебе годков, ровесник ты индустриального века, а Николаев – по Николаевской железной дороге, где тебя нашли. Фантазия проявилась лишь в имени Иероним, но тут уж надобно простить писчего: жалование у него маленькое, работа скучная, развлекает себя, как умеет.

Из приюта новоиспечённый Иероним сбежал через несколько дней. Воровал еду где придётся, его ловили, били… Месяца через два он прибился к большой татарской семье. Его пускали ночевать на лестницу длинного деревянного дома на Лиговке, а иногда и в сени-прихожую, где у него вскоре образовалось «своё» место – плетённый из пёстрых лоскутков круглый половичок. Татары