class="p1">Ещё в прихожей Лоскутенко кивком подозвал Севу и сунул ему коробку с зефиром, перевязанную крест-накрест грубой бечёвкой. На недоумённый Севин смешок он ответил:

– Возьми домой: потерять боюсь, я же могу напиться сегодня. А на днях загляну к тебе, почитаем, что не для лишних ушей, не для Муркиной шушеры.

Сева сладкого не любил, но кивнул, заранее кисло предвкушая убитый вечер вкупе с сомнительным счастьем слушать долгопятые вирши, и почувствовал кусачую тоску от невозможности увернуться от непрошеного гостя. Ладно уж, подумал он, попьём чаю, поговорим; не до утра же, в самом деле. Положив коробку поверх своего портфеля, горевавшего в прихожей в компании таких же пожёваных кожимитовых собратьев, Сева услышал очередную трель дверного звонка, на этот раз – весёлым кодом: короткий – пауза – длинный и три коротких. Так звонил только Жорка Аванесов, и Сева невольно заулыбался, радуясь, что компания наконец-то разбавится по-настоящему нескучным человеком.

Жорка тоже пришёл не один – с незнакомой юной девицей, молчаливой, пугливой и бесцветной, одетой во что-то ситцево-серое, с мышиного цвета пучком тонких волос, забранных в хвост осыпающейся шёлковой тесёмкой. Она явно страдала, не находя себе места в шумной компании, цеплялась коготками, как ялтинская обезьянка, за Жорино плечо, и лишь когда Мура милостиво позволила ей помочь на кухне – впервые улыбнулась, радуясь спасительной возможности хоть где-то себя применить. О ней даже шептаться было скучно – очередная дева, каких у Аванесова был кулёк с горкой. Она не ходила, нет, а тихо курилась над сидящей по-восточному на ковре встрёпанной компанией (стульев у Муры всегда не хватало), и так удивительно сливалась с мебелью, оконной кисеёй, обоями, посудой и книгами, что даже Мура, с её намётанным хозяйским глазом, вплывая в комнату с подносом еды, вертела головой, не сразу находя её, и вздрагивала, когда поднос подхватывался из её рук услужливо-невидимой девушкой.

Нет, всё же потом пошептались немного. Было непонятно, как Жорка, удачливый и неглупый журналист «Смены», со связями и хорошим французским, с толстой записной книжкой телефонов и адресов самых лакомых ленинградских красавиц, мог захотеть угоститься таким вот рядовым грибком-сыроежкой – ни в суп, ни в сушку. Разве что, да, юна, оскорбительно юна. Впрочем, в последние годы Аванесов отчаянно стремился оставить своё семя, не важно в ком, главное – скорее, скорее и много, много, плодя брачных и внебрачных детей по штуке в полугодие.

Последними пришли две дамочки. Ларисса – именно так, с двумя «эс», по-фессалийски, – была завсегдатаем Муриных сборищ, хотя саму Муру не любила, считала напыщенной гордячкой. Мура же всегда смотрела на Лариссу снисходительно: мол, что взять с музыкальной критикессы, обезображенной ежедневным морально-духовным промискуитетом с советскими поэтами-песенниками. До прилюдных перепалок обе дамы никогда не опускались, но с удовольствием использовали любой малый шанс вставить в адрес друг друга шпильки в частных разговорах на прочих сборищах – разумеется, если соперница при том не присутствовала.

Ларисса ходила к Муре – из-за Севы. Тот про это знал, но не подавал виду. Хотя, ему и нравились женщины Лариссиного типа – пышные в груди и бёдрах, с полными округлыми руками, и при этом тонколицые, с алебастровой кожей и аккуратными точёными носиками, – но Ларисса чем-то отпугивала его, а что́ в ней было не так, он сказать не мог.

Лариссина приятельница Соня Павич, наоборот, Севу не переваривала – а Муру обожала, дарила ей недешёвые торгсиновские духи и всячески гордилась дружбой с ней. Соня была гораздо умней и интеллигентней большинства артельских шалманщиков, хоть и работала простым методистом в Политехническом. Она знала наизусть много стихов, приятельствовала с Ахматовой и Шкловским, но не кичилась этим. Её мягкое лицо в лёгком кружеве чёрных, с ранней сединой кудрей любому новому гостю непременно казалось знакомым, и эта эфирная радость узнавания мгновенно делала Соню близкой, полностью располагающей к себе.

Было ещё человек шесть, из всегдашнего Муриного окружения, все – околотеатральные, много курящие, спорящие, привычные, свои. Приглашением в дом – дорожили. Кто-то обронил в тот вечер: «Пока собираемся у Муры, солнце встаёт на востоке». Было приторно от этих слов, но и правда тоже в них была. Есть Артель, есть Мура и её вечера, – и значит, всё хорошо.

Мура была неофициальной вдовой большой партийной шишки, и любовник её, умерший от разрыва сердца прямо на заседании президиума два года назад, незримым образом продолжал благодетельствовать Муре и после своей смерти. Её – не трогали. Сева не раз шутил, что Мура водит шуры-муры с загробным миром и что фавор высокопоставленного покойника очень скоро обернётся всем ого-го какой лямбдой, но его не слушали. Поверить в то, что с Мурой и её окружением произойдёт хоть какая-нибудь малая неприятность, было невозможно.

* * *

Но неприятность произошла. И немалая.

Первым взяли Шляпникова. На следующий же день. Шляпникова! С его-то тестем в правлении Союза писателей, со связями в торгпредстве и личной дружбой с семьёй Енукидзе!

Через несколько часов после ареста незваные гости заявились к Муре и долго выспрашивали подробности вечера. От них она и узнала об аресте Шляпы, а вот зачем они ей это сообщили, было непонятно; не иначе – с определённым умыслом. Мура строила из себя богемную дурочку, путала падежи и имена, смеялась глуповато на каждый вопрос, пыталась вызвать в служивых людях участие к своему дебилизму, – и к ночи от неё отстали.

Ей не пришлось никого «сдавать» – но список гостей и машинописные распечатки, кто что говорил, уже были у них: Мура краешком глаза углядела, когда молоденький лейтенантик разложил компроматный пасьянс у неё на плюшевой скатерти.

Рядом стоял сутулый в штатском, он что-то ей всё время шептал с полуулыбкой, но что́ – она не помнила, лишь только смотрела на его рваное, как от собачьей драки, ухо и заворожённо кивала.

* * *

Сутки позже, когда артельцы разбирали каждую минуту того вечера, пытаясь вспомнить, что и в какой момент пошло не так, – никто толком так ничего и не придумал, были лишь осторожные домысливания.

Да, говорили о Гражданской войне в Испании – но о ней сейчас говорили все. Мусолили тему скандала с Шостаковичем и снятие «Леди Макбет Мценского уезда» из репертуара Ленинградского Малого оперного за малохудожественность и «сумбур», как писала «Правда». Но ведь ничего политического, да и скандалу-то уже полгода, а что опера с помпой идёт за границей – это не секрет. Может быть, кто-то «Правду» слегка покритиковал, но ведь – музыка же, ничего крамольного! Ларисса остро высказывалась о публикациях Сейфуллиной и Суркова, досталось и Слонимскому, и кто-то пошутил, что у Лариссы просто неприязнь к литераторам на букву «С»;