посмеялись, сопоставили с двойной «эс» в её имени, притянули-зарифмовали-поёрничали…

А и всё.

* * *

Встретились в Таврическом саду, у новой эстрады. Сева организовал общий сбор, пришли все, кроме Жоры Аванесова, уехавшего по заданию своей газеты делать репортаж в каком-то передовом колхозе. К этому времени бедный Шляпников был уже двое суток в НКВД, и сведений о нём достать не представлялось возможным. Мура сидела на скамеечке бледная, какая-то монолитная, как заметила Соня, подобная вятской игрушке – сделанная из одного куска глины.

– Я ведь нечасто выхожу из дома последний месяц. Из-за давления, – Мурин шёпот заглушал голосистый чтец, вцепившийся в стойку микрофона на краю эстрады. – Когда они успели поставить?..

Она не сказала «прослушку», но все поняли.

– Машенька, да неужели? – охнул Лоскутенко.

Мура пожала плечиками.

По пятому разу вспоминали болтовню за ужином, и каждый пытался выудить из памяти, что́ говорил именно он. И все откапывали у себя что-то очень страшное. Сева называл это «эффектом сказочника»: когда вспоминаешь то, чего не было, домысливаешь, вливаешь несуществующий смысл в незначимые фразы и действия. Варишься в первичном параноидальном бульоне; сам себе шьёшь статью.

– Шляпу взяли! Шля-я-япу! – подскуливала Ларисса, хватаясь за голову, и выглядело это так, будто она собирается рвать на себе волосы.

Трезвомыслящим оставался лишь Борька Райский. Почесав мощный затылок, он басовито изрёк:

– Хватит об этом думать. Ничего ТАКОГО сказано не было. Я ручаюсь. Я трезв был.

Легче от его слов не стало. Ну, может, самую малость. И тут вспомнили про недавно изданную книжку, «Песнь о вещем Олеге» с иллюстрациями Васнецова. Книжица эта, тонкая и хлипкая, лежала у Муры на этажерке, пока Сева – да-да, это был Сева, – не пустил её по рукам, тыча пальцем в картинку на обложке. А там, а там… Если внимательно смотреть… На Олеговом мече узор, и видно же, ей-богу, что будто выведено «Смерть Сталину». И усатый профиль на ножнах. Это если приглядеться. Все и пригляделись. Хмыкнули! Ай да Васнецов, икается ему, небось, на том свете. Тиснёный узор, каким задумал его живописец, претерпел лукавое превращение, обезображенный топорной советской печатью. Чёрт бы побрал этого Севу! Ведь никто бы ничего и не разглядел, если бы он носом не ткнул…

Но Борька, профильтровав через могучий мозг те расстрельные две минуты, когда книжица гуляла по рукам, весома произнёс:

– Так молча ж всё было! Руку даю на отсечение!

Лоскутенко закивал, мелко тряся головой и украдкой поглядывая на Севу. И артельцы согласились с Райским, кристально отмыв – до скрипучего блеска – в памяти тот роковой эпизод. Многие зачем-то вспомнили, что даже не прикасались к книге. Книга плыла над тарелками, и всё происходило беззвучно: кто-то лишь ухмыльнулся, кто-то заговорщицки прищурился, кто-то поднял вверх большой палец – о том, кто́ это был, все великодушно решили умолчать. По поводу казусов иллюстрации не было обронено ни одного слова.

Так как же прослушка?

Мысль о том, что стукнул кто-то свой, пугливо дёргалась в каждой – каждой! – голове. И было неуютно смотреть друг другу в глаза, как если бы ты подозревал своего собрата-артельца или же раскрывался донага сам, и хотелось начать ни с того ни с сего оправдываться. Повисла тяжёлая душная пауза.

– Хватит, – сказала Мура. – Будем считать, что надуло ветром.

«Надуло ветром» – из её уст прозвучало как издёвка. И в головах возник образ-монстр: открытое Мурино окно, под ним – топтун, не слышит, не слышит, что происходит, а пауза затянулась, что они делают, что там делают-то? – и вот в окно с улицы вплывают серые глаза, обязательно серые, у них, у «этих», у всех такие, и плывут глаза над макушками сидящих на ковре гостей, заглядывают в книжку…

И был этот образ настолько чёток, что почти физически реален. В самом деле, не мог же артелец сдать артельца!

И вот тогда все вспомнили про тихую, незаметную аванесовскую девочку. Её имя никак не нащупывалось – что-то блёклое, как и она сама, – пока кто-то едва слышно не произнёс: «Кажется, её звали Ксюша».

* * *

Певец на эстраде затянул «Сердце, тебе не хочется покоя», поддавая хрипотцу «под Утёсова» и картинно запрокидывая голову.

– Ты вот что… Сожги тетрадку-то, – нервно дёрнул плечом Лоскутенко, когда Мура и остальные разошлись. – Прямо сейчас вот дуй домой и… и быстро…

– Тетрадку? – Сева поднял брови.

– Не дури, брат, – Лоскутенко осторожно оглянулся по сторонам и приник к самому Севиному уху. – В коробке с зефиром была. Там стихов – на «вышку»…

Сева оторопело уставился на него. Лоскутенко многозначительно прикрыл веки вместо кивка. На краешек скамейки, где они сидели, с шумом приземлился голубь и бесстыже громко заворковал.

– Но у меня нет твоей тет-рад-ки! – по слогам процедил Сева. – Она у Ксюши этой осталась. Мура ей коробку с зефиром в руки сунула, когда они с Жоркой уходили. На́, мол, девочка, поешьте там, мне сладкого гости и так с три короба надарили. Я и не стал вмешиваться – мол, коробка моя, – чтобы хозяйку в неловкое положение не поставить. Да что ж ты раньше-то… Хоть бы намекнул!

Лоскутенко беззвучно захохотал одними ноздрями. Сева выругался про себя и потёр виски.

– Чёрт тебя дёрнул! С какого перепоя тебя на антисоветчину потянуло? Писал бы дальше про льдистую любовь, или как там у тебя…

– Молчи… – завыл Лоскутенко. – Не моё там. Из Москвы привёз. Таких людей под монастырь подвожу!!!

Рядом на скамейку сели двое с сумрачными лицами – и Сева невольно поднялся. Лоскутенко вспорхнул вслед за ним. Молча они прошлись до ограды, каждый ворочая в голове громоздкие свинцовые мысли.

– К Жорке поеду, надо девку его найти, – на прощанье молвил сухим голосом Лоскутенко.

– Так в отъезде ж он!

– К вечеру отправлюсь. На квартире у него подожду.

Сева ещё долго бродил один по Таврическому саду, размышлял, соображал. Может быть, это нелепое совпадение, и у органов какие-то свои виды именно на Шляпникова? Очень хотелось верить, что его арест не касается всей Артели. Но обыск у Муры и те вопросы, которые ей задавали, – очень, очень плохой знак.

Теперь вот ещё тетрадь эта, будь она проклята! Если и правда в эту историю вписана тихая Ксюша, то пострадают люди. По словам Лоскутенко, хорошие, «большие» люди. Сева почувствовал острую вину перед ними, пусть и косвенную, но вину, – ведь именно из-за него, остолопа, может случиться очередная беда. Надежда на то, что девушка не любит сладкое, была утопична и нелепа. Оставалось уповать, что коробка ещё не почата, дожидается какого-нибудь события – гостей, например, – или отложена как переходящий подарок для визита. Мысли вертелись быстро, юрко,