морщинок в уголках глаз. Он заранее заготовил несколько фраз, но, как назло, они вылетели из головы, оставив лишь смутное чувство, что он ведь намеревался быть агрессивным с ней, требовать, обвинять… Как глупо.

– Проходите в дом, – тихо сказала она, смахнув тыльной стороной ладони капли со лба.

Сева дёрнул дверную ручку и шагнул в комнату. Желтушный свет абажура на секунду залил глаза мутным маслом, а когда картинка стала чёткой, Сева вдруг замер.

…За круглым столом, покрытым вязаной скатертью, сидел Жорка Аванесов. Его лицо было бледным, осунувшимся, щёки – впалыми. Рядом, на низенькой оттоманке, играл бумажным самолётиком трёхлетний мальчик, чернявый и глазастый, до того похожий на Жорку, что Сева не смог сдержать улыбки.

– Как ты нашёл нас? – вместо приветствия холодно бросил Аванесов и, взяв из стоящей на столе миски зелёное яблоко, принялся ножиком счищать с него кожицу.

– Долго рассказывать, – ответил Сева и опустился на табурет.

Жора не смотрел ему в лицо; молча резал яблоко и отправлял дольки в рот.

– Ты знаешь, что наши… – начал было Сева, но тут Жорка так громко и искусственно захохотал, что слова застыли на кончике Севиного языка.

– Ты приехал сюда, чтобы сообщить мне вчерашние новости?

Малыш на оттоманке, заражённый Жоркиным хохотом, загоготал тоже, его заливистый смех стеклянным горошком рассыпался по всем чашкам и стаканам, стоящим рядом на буфете. «Откуда тут эхо?» – почему-то подумал Сева.

Занавеска в смежную комнату распахнулась, и вошел человек. Пожилой, как показалось сперва, но, приглядевшись, Сева подметил, что ему, должно быть, лет пятьдесят, не больше. Что-то неуловимо знакомое промелькнуло в его силуэте, в сутулом перекосе плеча и большом, тёмном на просвет трафарете головы. Мужчина щёлкнул выключателем, и под абажуром зажглась ещё одна лампочка, влив в жёлтое мягкий белёсый свет. В этом-то освещении и стало заметно, что у него нет половины уха. «Будто собаки рвали», – молниеносно пронеслось в голове. И у Севы уже не осталось никакого сомнения, при каких обстоятельствах он видел его раньше.

Мужчина тяжело посмотрел на Севу, читая его, как ведомость, и, не отрывая ядовитого взгляда, крикнул:

– Ксюша, дочка, что ты возишься там? Напои гостя чаем!

Приторно улыбнувшись, он подошёл к буфету и открыл дверцу. Рядом с нехитрым белым сервизом пирамидкой высилось несколько цветных коробочек, одна на другой, как в кондитерском. Хозяин взял одну и поставил на стол. Конфеты «Белочка», ленинградская упаковка. Краем глаза Сева заметил, что на самом верху буфета, отдельно от других, лежит коробка с зефиром, схваченная крест-накрест бечёвкой. «Та самая, и перевязана так же», – промелькнуло у Севы в голове, и сердце его отчаянно заколотилось.

– Деда, дай! – заверещал мальчик, и хозяин сунул ему конфету.

Сева искал Жориного взгляда, но тот не смотрел на него, продолжая резать яблоко.

– Ну рассказывай, пришлый человек, зачем пожаловал? – хозяин пододвинул стул и сел напротив Севы.

Сева молчал. Страх, который внушал хозяин дома, был какой-то особенный: тебя будто разом выпили, всего, целиком, оставив где-то на донышке желудка кислотный осадок.

Вошла Ксения с чайником в руке, разлила заварку в три чашки – своим мужчинам и гостю, себе наливать не стала.

Всё ещё улыбаясь, хозяин протянул Севе конфету.

– Не стесняйся. Если не ошибаюсь, Гинзбург, Всеволод Иосифович?

– Не ошибаетесь, – сухо выдавил Сева и отхлебнул чай.

– Сам пришёл, надо же. Хотя тебя-то как раз и не искали.

Севу обдало горячей волной. Тысячи слов рвались наружу, но он лишь произнёс:

– Почему? Почему меня не искали?

Улыбка хозяина оплавилась и стекла, оставив жёсткие марионеточные складки в уголках губ.

– Ты нам не нужен, – и добавил, как курок спустил: – Пока.

– А он? – Сева кивнул на Жорку. – Он нужен?

– А это, гость дорогой, ей решать, – хозяин кивнул на Ксению, стоявшую на пороге комнаты. Глаза её были жёсткими, холодными, губы плотно сжаты.

– Ты спрашивай, не стесняйся, – протянул нараспев хозяин. – Наверняка ведь вопросики, как клопы, мучают.

Сева сглотнул.

– Я хочу знать, что стало с моими…

– Друзьями? Не тушуйся, иллюстратор, называй друзей друзьями, если уж они таковы. Ничего стыдного в дружбе нет.

– Мура… М… Мария Феликсовна…

– Жива. Что с этой богемной курицей будет?

Комнату заполнила тишина такой плотности, что слышно было движение воздуха. Заскользила долгая тягучая минута, а за ней выстрелом – предательский миг, и вот в этот-то самый миг, как по волшебству, Мура – кружевная, шелестящая умница-Мура – показалась Севе взаправду курицей. И то, как она смотрит, наклонив голову чуть набок и при этом округляя глаза, как приоткрывает тонкий рот, словно сейчас закудахчет… У Севы даже дыхание замерло от такой яркой картинки.

– А Шляпников?

– Шляпников? – хмыкнул хозяин. – Пижон. Фасону на рубль, а нутро на копейку. Петушок.

И Сева тут же представил лощёного Шляпникова, всеобщего любимца Шляпу, в его парижском клетчатом пиджаке с накладными плечами, лаковых штиблетах, с вечной полуулыбкой и чуть надменно поднятым подбородком, – представил его петухом на жерди, и даже смешно стало. Действительно, фанфарон…

– А Лоскутенко, Райский…

– Пустозвоны. Графоманы. Погремушки копеечные.

– А дамы? С-с… Софья Павич? И Ла…

– Не смешите. Мелкая крупка. Бусины стеклянные.

И перед Севиными глазами отчётливо нарисовалась вся компания – такая, какой представил её безымянный хозяин этого странного дома. Все друзья в один злосчастный миг почудились ему если не калеками, то точно ущербными, глупыми – как вот петухи и курицы или никчёмные безделушки.

Взгляд хозяина был гипнотическим, хищно-ласковым, он будто высасывал душу через зрачки собеседника – так, что почти физически ощущалась пустота в глазницах, как у Алёши из поезда.

И время поплыло, растянулось мягкой резиновой лентой, намоталось на бабью скалку у печки, утекло куда-то в низкое окошко. Хозяин говорил что-то, и что-то отвечал Сева. Страх переродился в нечто более чудовищное, мохнатое, огромное. Оно подняло голову внутри Севы и хрустко заворочало позвоночником.

Сколько прошло времени? Пять минут? Десять? Четверть часа? Он не понимал, лишь чувствовал, что произошло что-то важное. Жизненно важное. Перед глазами скакали буквы и – как усмиряющий их демон – вилась змеёй чернильная подпись по белому полотну бумаги – кольцами, кольцами и хвостом вверх!

Да что ж за наваждение такое! Сева даже остервенело потряс головой – так, что едва не слетели очки. Хозяин молчал, лишь глядел теперь как-то особенно.

Севе стало невыносимо жарко. Он поднялся, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, мокрой от дождя, посмотрел в низенькое оконце. Во дворе стояла Ксения и разговаривала через калитку с двумя прохожими. Сева пригляделся, прищурившись… Короткая стрижка не то девушки, не то бабушки, что-то блестящее в глазу её долговязого спутника в плаще… А не Кика ли