— Деньги взял?

— Еще как! И знаешь, мой друг, в этом пункте даже совсемудивил меня. Трех тысяч у меня тогда в кармане, разумеется, не случилось, но ядостал семьсот рублей и вручил ему их на первый случай, и что же? Он две тысячитриста остальных стребовал же с меня, в виде заемного письма, для верности, наимя одного купца. Потом, через два года, он по этому письму стребовал с меняуже деньги судом и с процентами, так что меня опять удивил, тем более чтобуквально пошел сбирать на построение божьего храма, и с тех пор вот ужедвадцать лет скитается. Не понимаю, зачем страннику столько собственных денег…деньги такая светская вещь… Я, конечно, предлагал их в ту минуту искренно и,так сказать, с первым пылом, но потом, по прошествии столь многих минут, я,естественно, мог одуматься… и рассчитывал, что он по крайней мере меня пощадит…или, так сказать, нас пощадит, нас с нею, подождет хоть по крайней мере. Однакодаже не подождал…

(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, чтомать пережила господина Версилова, то осталась бы буквально без гроша настарости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенныепроцентами и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошломгоду, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще время.)

— Вы раз говорили, что Макар Иванович приходил к вамнесколько раз на побывку и всегда останавливался на квартире у матушки?

— Да, мой друг, и я, признаюсь, сперва ужасно боялся этихпосещений. Во весь этот срок, в двадцать лет, он приходил всего раз шесть илисемь, и в первые разы я, если бывал дома, прятался. Даже не понимал сначала,что это значит и зачем он является? Но потом, по некоторым соображениям, мнепоказалось, что это было вовсе не так глупо с его стороны. Потом, случайно, якак-то вздумал полюбопытствовать и вышел поглядеть на него и, уверяю тебя,вынес преоригинальное впечатление. Это уже в третье или четвертое егопосещение, именно в ту эпоху, когда я поступал в мировые посредники и когда,разумеется, изо всех сил принялся изучать Россию. Я от него услышал дажечрезвычайно много нового. Кроме того, встретил в нем именно то, чего никак неожидал встретить: какое-то благодушие, ровность характера и, что всегоудивительнее, чуть не веселость. Ни малейшего намека на то (tu comprends?)[32] ив высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть безглупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря навесь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов,которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди». При этомчрезвычайно мало о религии, если только не заговоришь сам, и премилые дажерассказы в своем роде о монастырях и монастырской жизни, если самполюбопытствуешь. А главное — почтительность, эта скромная почтительность,именно та почтительность, которая необходима для высшего равенства, мало того,без которой, по-моему, не достигнешь и первенства. Тут именно, через отсутствиемалейшей заносчивости, достигается высшая порядочность и является человек,уважающий себя несомненно и именно в своем положении, каково бы оно там ни былои какова бы ни досталась ему судьба. Эта способность уважать себя именно всвоем положении — чрезвычайно редка на свете, по крайней мере столь же редка,как и истинное собственное достоинство… Ты сам увидишь, коль поживешь. Но всегоболее поразило меня впоследствии, и именно впоследствии, а не вначале (прибавилВерсилов) — то, что этот Макар чрезвычайно осанист собою и, уверяю тебя,чрезвычайно красив. Правда, стар, но

Смуглолиц, высок и прям,

прост и важен; я даже подивился моей бедной Софье, как этоона могла тогда предпочесть меня; тогда ему было пятьдесят, но все же он былтакой молодец, а я перед ним такой вертун. Впрочем, помню, он уже и тогда былнепозволительно сед, стало быть, таким же седым на ней и женился… Вот разве этоповлияло.

У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона:сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдругкончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину МакараИвановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам незная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говориточень серьезно, а между тем про себя кривляется или смеется.

Не понимаю, почему вдруг тогда на меня нашло страшноеозлобление. Вообще, я с большим неудовольствием вспоминаю о некоторых моихвыходках в те минуты; я вдруг встал со стула.

— Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли,главное, с тем, чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошлодовольно, чтоб ей подумать; не угодно ли вам оставить меня одного?

Он слегка покраснел и встал с места:

— Милый мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем,до свиданья; насильно мил не будешь. Я позволю себе только один вопрос: тыдействительно хочешь оставить князя?

— Ага! Я так и знал, что у вас особые цели…

— То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебяостаться у князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты,что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как тымнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когдатак поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мнес матерью помогать тебе.

— Я вас не люблю, Версилов.

— И даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что не мог передатьтебе этого имени, ибо в сущности только в этом и состоит вся вина моя, если ужесть вина, не правда ли? Но, опять-таки, не мог же я жениться на замужней, самрассуди.

— Вот почему, вероятно, и хотели жениться на незамужней?

Легкая судорога прошла по лицу его.

— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себеэту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тутты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешьровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя матьучаствовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когдавидел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все покаеще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.

— Князь именно сегодня говорил, что вы любительнеоперившихся девочек.

— Это князь говорил?

— Да, слушайте, хотите, я вам скажу в точности, для чего вытеперь ко мне приходили? Я все это время сидел и спрашивал себя: в чем тайнаэтого визита и наконец, кажется, теперь догадался.

Он было уже выходил, но остановился и повернул ко мне головув ожидании.

— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к ТатьянеПавловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве уМарьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и толькотеперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно также в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андрониковауже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А послеАндроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?