Не садись в машину к незнакомцам, подумала я, затем поинтересовалась, есть ли у него хотя бы конфетка, и теперь уже засмеялась сама.

Может, все еще не протрезвела.

Лэйси сказала бы: никаких имен, явок и паролей. Нет опознавательных знаков, нет адреса – нет последствий. Пусть высадит меня на обочине, и я смогу поспать.

Я не помнила, что происходило вчера.

Я не помнила, что происходило бо́льшую часть ночи.

Я помнила подхватившие меня руки, помнила, как плыву в чужих ладонях, над головой люстра, а потом – звезды и смех, тоже чужой. Помнила пальцы, запутавшиеся в молниях и кружевах, голос, который говорил: «Брось ее прямо здесь», другой голос: «Переверните ее, чтобы не захлебнулась рвотой», все голоса хором: «Блюй, блюй, блюй», и гордость дрессированного тюленя, который выполнил команду.

Болело везде, но нигде конкретно. Существенная мысль.

– Учись хоть немного себя уважать, – заметил мужчина, когда я наконец назвала ему свой адрес и он подвез меня к нашему двору, остановившись по дороге, чтобы я выблевала остатки собственных потрохов. – Если ведешь себя как шлюха, люди так с тобой и обращаются.

Он проводил меня до двери, которая распахнулась сразу же после звонка, словно родители ждали у порога. Разумеется, с опозданием сообразила я, они ждали. Солнце уже встало. Меня не было дома всю ночь, и на сей раз я не предоставила даже намека на оправдания. Просто пропала. И похоже, до сих пор не нашлась.

Человек оказался охранником территории. Компания-застройщик не собиралась выдвигать обвинения.

– Но в следующий раз поблажек не ждите.

Мать держалась твердо:

– Следующего раза не будет.

– Вы точно не хотите посадить меня в тюрьму? – спросила я не-полицейского: я уже достаточно оклемалась, чтобы начать шутить, улыбаться, надеяться. – Может, мне только лучше станет.

Но тут снова стало хуже, и мне ничего не оставалось, кроме как блевануть.

Когда охранник откланялся, пришел черед долгих объятий. Я пыталась говорить – возможно, со стороны казалось, что я намерена объясниться, тогда как я лишь хотела сказать: «Пожалуйста, поосторожнее», «вы меня задушите», «может, выключить свет?», но мама сказала твердое «нет», положив конец моим попыткам, и крепко стиснула меня, после чего настала очередь отца, и я на целую вечность окунулась в их любовь, которой почти хватило, чтобы удержаться на ногах и забыть прошлое.

А потом:

– Иди вымойся. От тебя воняет, как от городской свалки, – сказала мать. Тон ледяной.

– Спать, – сказал отец. – Потом поговорим.

Я побрела наверх, не уверенная, что сумею дойти. Раньше у меня уже случалось похмелье, но на сей раз оно было совершенно другим, глубоким и всеобъемлющим. Я закрылась в ванной, включила воду и стала ждать, пока она потеплеет, чтобы вернуть себе ночь.

Мне хотелось стать чистой; мне хотелось спать. Я знала, впереди ждут жуткие родительские расспросы, нотации и нагоняй за то, что я пропала на всю ночь, заставила, их беспокоиться, навсегда утратила их доверие, и придется выслушать их от начала и до конца, причем папа будет отчаянно надеяться, что я его не выдам, и если я умолчу о том, что он разрешил мне пойти на вечеринку, папа найдет способ отблагодарить меня. Облегчить жизнь. Так или иначе, они будут в ярости и опять посадят меня под замок. Разумеется, домашний арест не распространяется на школу, и там мне придется встретиться лицом к лицу со всеми, кто видел, как я пошла вразнос, кто знает, чем я занималась, что бы это ни было. Поползут сплетни и шепотки, которые я буду вынуждена игнорировать, начнут рассказывать истории о том, с кем, что и как, которые мне против воли придется выслушать в попытке составить целостную картину ночи. Я стану притчей во языцех, предметом насмешек; я стану мусором, который выносят из дома, чтобы его забрали и увезли. Все это я отлично знала.

Я пока не знала, что на следующей неделе в местной газете опубликуют открытое письмо некой пожилой дамы, «официально выражающей обеспокоенность» по поводу дичающих девушек, бесконтрольных подростков и тлетворного действия современной морали, воплощенной в образе пьяной извращенки, которую обнаружили без сознания в полуголом виде рядом с бывшим поместьем Фостеров. И хотя имя «извращенки» в письме не упомянули, добросердечный охранник, доставивший меня домой, по секрету разболтал его своим родным и близким, пока полгорода не начало обзывать меня шлюхой, другие родители стали коситься на моих предков, их дети, пострадавшие от новых драконовских правил и запретов, проклинали меня за каждую отнятую привилегию, и даже учителя отныне смотрели на меня по-другому, будто видели меня голой, и когда я наконец попыталась воспользоваться предложением мистера Шеффера «полагаться на него в любое время», он не разрешил мне затворить дверь кабинета, чтобы никто не подумал лишнего. Я не знала, что стану знаменитостью, этакой батл-крикской Марией Магдалиной, но без личного спасителя, который очистил бы меня от грехов, не считая осуждения города «для моего же блага».

Я еще не знала, что пройду через все это в родном городе. И когда я позвоню Лэйси, чтобы рассказать ей о случившемся, извиниться, или выслушать ее извинения, или просто посидеть с телефоном в руках и наконец разжать стиснутые зубы и позволить пролиться слезам, даже если они никогда не остановятся, – ее не окажется дома. И ее мать заявит мне, что не имеет представления, где сейчас Лэйси. Что она собралась посреди ночи, в точности как говорила мне, в точности как планировала. И что теперь я остаюсь совсем одна, потому что я сказала Лэйси уйти, и она ушла.

Этого я не знала.

Поэтому, когда я разделась догола в ванной и увидела слова, начирканные маркером по всему телу, поперек живота, на груди, на ягодицах, ярлыки, которые не смывались, сколько я ни терла, и которые, если судить по незнакомому почерку, писал не один человек, а несколько, – «потаскуха», «шлюха», «уродина», а прямо под пупком стрелка, указывающая вниз, и слова «мы были тута», – у меня осталась только одна мысль: «Лэйси».

Лэйси меня спасет.

Лэйси за меня отомстит.

Лэйси обнимет меня и шепнет волшебные слова, после которых все будет хорошо.

Я влезла под душ, прислонилась к стене и стала смотреть на слова, блестевшие в струях воды, слова, которые чужие руки писали на обнаженной коже, пока я была в отключке. Чужие руки заново одели меня, натянули трусы на бедра, водворили на место бюстгальтер без бретелек, зашнуровали корсет. Но до того чужие руки сделали много другого. Чужие губы, чужие пальцы, чужие члены – я пыталась вспомнить их, стоя под