горячей водой, вспомнить, что я делала, что позволяла им делать, в кого я превратилась прошлой ночью, но ничего не получалось: в голове были лишь туман и боль. Вода обжигала, и кожа горела, но все же я верила, что смогу перенести пытку, потому что вскоре увижусь с Лэйси и больше не буду одна.

Лэйси. Узы крови

Ублюдок все спалил. В проклятом пламени. Как нацист.

– Хайль, гребаный Гитлер, – сказала я ему, после чего он надолго завис, прежде чем съездить меня по физиономии – нехилый такой удар, от которого закружилась голова и зазвенело в ушах, но мы оба знали, что никаких следов не останется. Потом герр Ублюдок возвращается к своему костру, я плююсь, ору и задыхаюсь от запаха Курта, исчезающего в огне. Пластиковые коробки корежатся от жара, пламя пожирает глаза Курта, Ницше и Сартр превращаются в дым – такое вот барбекю на заднем дворе. Очень даже круто, очень по-сиэтловски, по-куртовски, по-панковски, если бы только брызги бензина, выплеснутого Ублюдком, не разрушили всю мою жизнь. А мать! Она скрывалась на кухне: наверное, искала маршмеллоу и крекеры, чтобы Ублюдок мог приготовить на пепелище моего мира смор[34].

Вот почему я не заехала за тобой перед вечеринкой, Декс. Какое непростительное преступление! Ублюдок нашел «Сатанинскую библию» и взбеленился. Выглядело это совсем не так, как ты себе представляешь, потому что в твоем благопристойном воображении родители ругаются, злятся, объявляют недельный домашний арест, а потом все дружно едят спагетти на ужин и идут спать.

Я нарисую тебе иную картину, Декс. Жизнь по Лэйси. Вот я: лохмы, короткие шортики, выпирающие соски, а он даже не посмотрел в мою сторону, так загипнотизировал его этот великолепный костер. Я тоже не могла отвести взгляд: ведь там сгорали все песни, все книги, все плакаты, которые составляли мою жизнь, всё, что уносило меня из этой проклятой дыры. У тебя было такое же чувство, Декс, когда твоя мамаша нашла дурацкие баллончики с краской, наорала на тебя, бедную крошку, и лишила права пользоваться телефоном? Похолодела ли ты изнутри? Будто стоишь ночью на застывшем пруду и понимаешь, что при малейшем движении лед треснет и ты уйдешь под воду? Испытала ли ты отвращение к себе, когда тело предало тебя и покрылось мерзкими мурашками, а изо рта вместо слов вырывались хрипы и стоны? Думала ли ты: «Я выше этого»? Думала ли ты: «Теперь я опустошена, у меня ничего не осталось»?

Нет, ты так не думала. Кое-что у тебя осталось. У тебя осталась я.

«Языки пламени взмыли в ночи, чтобы осветить жертвоприношение»[35], – кажется, так пелось в той песне? Знаю-знаю, я говорила тебе, что песня отстойная и тебе не разрешается ее любить, но я же всегда подпевала, помнишь? «Я видел, как Сатана хохочет в восторге». Вроде как метафора. Но только не у нас на заднем дворе, где я видела именно это: обрюзгшее лицо в красных отсветах пламени, крошечные костерки, пляшущие в зрачках, руки, воняющие бензином, – дьявол в кожаных мокасинах и костюме в полоску. День, когда умерла музыка. Мне вспомнились те голосящие индийские вдовы, которые сами всходят на погребальный костер, потому что нахрена тебе жизнь, если то, ради чего ты жила, превратилось в столб дыма? Представь себе обуглившуюся и лопнувшую кожу, обнажившиеся мускулы и перламутровые кости, плоть, сплавившуюся с пластиком, – всех нас, целиком обратившихся в прах.

– Ты одержима дьяволом. – Ублюдок швырнул меня в угол моей спальни и у меня на глазах перерыл ее сверху донизу. – Мы собираемся выжечь все это из дома, а затем выжжем и из тебя.

* * *

Разве не клево, что у каждой из нас есть свой Джеймс? Мой приемный папа и твой настоящий. Если не считать того, что «приемным папой» обычно называют мужика, который дарит идиотские побрякушки и дрянные компакт-диски, пытаясь подкупом заслужить твою благосклонность, берет тебя на дурацкие ужины со «шведским столом» и лобстером, чтобы показать свою щедрость, который без умолку тараторит: «Как прошел твой день?», да «Кто твои любимые учителя?», да «Только дай мне шанс доказать, что я сумею тебя полюбить».

Ублюдок притворялся душкой ровно до того момента, как ему удалось залезть под юбку моей матери. А с другой стороны – твой Джеймс. Твой Джимми Декстер. Твой «старый добрый папуля».

Заметная разница, не правда ли?

* * *

Порой я умалчивала кое о чем, чтобы защитить тебя, Декс. Но вот тебе правда: я в жизни не хотела, чтобы так вышло.

Знаю. Глупейшее на свете оправдание. Кто же хочет, чтобы что-нибудь вышло? Пни футбольный мяч, а потом спроси, хочет ли он улететь. Так и с нами. На нас обрушилась сила инерции. Мы угодили в пинбольный автомат жизни.

Ну как, поверила?

Ладно, попробуем так: моя мать и Ублюдок правы, я батл-крикская блудница. Я одержима дьяволом. На моей совести куча грехов, но тут я не виновата.

Вот еще одно клише для тебя: ничего не было. Прими в расчет.

* * *

Первый раз. Ранняя весна, утро одного из тех идеальных деньков, когда чудится, будто зимы никогда и не было, а лето может оказаться вполне сносным. Дверь открылась, как только я отпустила кнопку звонка. Будто он меня уже ждал.

– А Декс выйдет поиграть?

– Декс сейчас нет.

Первое, что мне понравилось в твоем отце: он называл тебя Декс. В отличие от твоей матери, которая всегда твердит «Ханна то», «Ханна се» этим своим ледяным тоном, будто на самом деле хочет сказать: она моя, и ты ее не получишь.

– Они с матерью весь день будут таскаться по магазинам. Сейчас вроде как пик распродаж.

– Жуткое дело, – заметила я.

– Я умолял их взять меня с собой.

– Ну еще бы.

Он усмехнулся. Будто мы старые друзья.

– Такая у меня жизнь: вечно остаюсь за бортом.

– Мир жесток.

– Без ножа режешь.

На нем был растянутый пестрый свитер и старомодные джинсы, волосы взъерошены, словно он только встал, хотя был уже полдень. Щетина на подбородке, в уголке глаза засохшая слизь. На мне были джинсовые шорты с бахромой поверх черных леггинсов, которые, по твоим словам, придавали попе упругость, и майка с глубоким вырезом, едва прикрывавшая соски. Он мог бы многое увидеть, если бы потрудился приглядеться. Но он ведь не из таких отцов.

– Ну, я пойду, пожалуй, – сказала я.

– Я ей передам, что ты заходила, – или лучше поберечь ее чувства, и пусть она не узнает, что могла бы провести