Научный факт, принятый российской статистикой и экономистами, таков. За 1906–1910 гг., по сравнению с 1901–1905 гг., посевные площади во всей России возросли всего на 4,8 %. За это время производство ржи уменьшилось на 9,9 %, пшеницы выросло на 0,1 %, овса – на 2,1 % и лишь ячменя выросло на 19,6 %. В 1911 г. были неурожай и голод. Самый высокий урожай зерновых до революции был собран в 1913 г.: урожай пшеницы в 1913 г. был в два раза выше, чем в 1911 г., и на 38,5 % выше, чем средний урожай за 1906–1911 гг.

В этом самом урожайном году было собрано зерна (в сумме по главным культурам: пшенице, ржи, ячменю, овсу и кукурузе): в России – 5,3 млрд пудов; в США – 6,4 млрд пудов; совокупный урожай США, Канады и Аргентины – 7,9 млрд пудов. Российская империя уступала даже одним США. А на душу населения в России в 1913 г. было собрано 30,3 пуда зерна, в США – 64,3 пуда, в Аргентине – 87,4 пуда, в Канаде – 121 пуд. На что рассчитывал академик?

По совокупности утверждений А.Н. Яковлева на той передаче пришлось обращаться с открытым письмом к президенту Российской академии наук [107]. На это письмо ответили. Президент РАН Ю.С. Осипов объяснил, что руководство не должно вмешиваться в научные споры, а если речь идет о прямом обмане, то нет «предмета для научного обсуждения». Из Отделения историко-филологических наук ответил член-корреспондент РАН В.А. Тишков: «Мы ценим деятельность академика А.Н. Яковлева как ученого… Но Ваш с ним спор – спор убеждений (заслуживает ли советский режим нравственного осуждения или нет?). Он находится вне науки, ибо речь идет о столкновении нравственных установок».

В действительности не было никаких споров – ни научных, ни относительно убеждений, ни нравственных установок. Речь в письме шла о другом – о системе норм и процедур в общественной науке, организованной в Российской академии наук. Из ответов руководства РАН видно, что система норм и процедур в этом сообществе ликвидирована и санкции за фальсификацию отменены. Это важное признание.

Каков главный смысл, который вкладывается в понятие ценностный нигилизм? Очевидно, что любой человек следует какой-то системе ценностей и что любая общность людей собрана на какой-то ценностной платформе. Даже метафора «изверги рода человеческого» в действительности представляет маргинальную общность людей, противопоставляющую себе все остальные общности, – она имеет свою, изуверскую шкалу ценностей. Думаю, что и Хейзинга, и Хайдеггер, и Ролс понимают ценностный нигилизм в сфере человеческих отношений как пренебрежение ценностями «иных» общностей – социальных, культурных, этнических[32].

В 1990-е гг. мы пережили со стороны элиты обществоведения всплеск этического нигилизма прежде всего в социальной и культурной сферах. Так, депутат и позже академик Н.П. Шмелев писал: «Мы обязаны внедрить во все сферы общественной жизни понимание того, что все, что экономически неэффективно, – безнравственно, и, наоборот, что эффективно – то нравственно» [108].

В этом суждении приоритет отдается ценности экономической эффективности с пренебрежением ценности социальной эффективности (социальной справедливости). У Н.П. Шмелева принятое в представлениях большинства соподчинение фундаментальных категорий – эффективности и нравственности — вывернуто наизнанку. Даже философы капитализма ХVIII в. предупреждали: «Совесть – выше выгоды!» Или то, что безнравственно, неэффективно. Потому-то они и смогли довольно быстро усмирить «дикий капитализм». А у нас дискриминация этики справедливости привела к глубокому кризису.

Именно этот этический нигилизм стал принципиальным дефектом той когнитивной структуры, на основе которой вырабатывалась доктрина реформ. Игнорирование реальной «карты» этических ценностей общества в целеполагании больших реформ выхолащивает их смысл, лишает легитимности. Постановка цели реформы всегда предваряется манифестами, выражающими этическое кредо ее интеллектуальных авторов. Они обязаны сказать людям, «что есть добро», «что есть зло» и «как примирить ценностные расхождения».

Западный капитализм и буржуазное общество могли быть построены потому, что им предшествовало построение новой нравственной матрицы – протестантской этики. Она предложила людям новый способ служения Богу, инструментом которого, в частности, была нажива. Именно в частности, как один из инструментов, а не как идеальная цель. Новое представление о добре и связанный с ним новый тип знания, порожденные Реформацией, легитимировали новое жизнеустройство, оправдали страдания.

Ничего похожего не породило обществоведение эпохи Горбачева – Ельцина. За первые десять лет перестройки и реформы обществоведение реформаторов много сделало, чтобы вообще устранить из мировоззренческой матрицы власти сами понятия греха и нравственности, заменив их критерием экономической эффективности. В социальной политике Н.П. Шмелев предлагал делать ставку на обман. Он призывал к приватизации – но с «какой-то действенной социальной анестезией при проведении столь болезненной хирургической операции», рекомендовал «приглушить какими-то компенсационными мерами понятную зависть все более и более нищающей толпы к удачливым предпринимателям». Этическая компонента исключалась им также из установок работника: «Рубль должен быть поставлен в центр всего. Он и только он должен быть наградой за усердный труд». Концепции неолиберализма принимались за теории или даже за научную истину.

М. Вебер выступал против фетишизации теории, которая, будучи высшим продуктом рационального мышления, превращалась в инструмент иррациональности, если приобретала ранг фетиша. Он подчеркивал, что логическая упорядоченность теории может привнести «утопический» элемент в познание, поскольку историческая действительность в каждой «точке» и в каждый «момент» выступает как нечто уникальное и неповторимое. А следовательно, не подчиняющееся никакому «объективному закону».

Теория необходима как инструмент – как микроскоп или телескоп – для выявления тенденций в развитии общественного процесса. Но вера в то, что теория полностью адекватна самой действительности, означает поражение рациональности.

В нашем случае в постсоветском обществоведении произошла фетишизация теории неолиберализма, и доктрина преобразования советского хозяйства в рыночную экономику превратилась в разрушительную утопию – руки на ней нагрела часть номенклатуры и «джентльменов удачи».

Значительную часть элиты обществоведов поразило необычное состояние – утрата чувства сострадания к простому человеку. Надо подчеркнуть, что во время перестройки возникло явление, немыслимое в современном и тем более демократическом обществе, – пропаганда безработицы ведущими обществоведами страны. Право на рабочее место («от каждого – по способности») было одним из главных устоев советской социальной системы.

Одним из первых кампанию за безработицу начал Н.П. Шмелев. Он писал в 1987 г.: «Не будем закрывать глаза и на экономический вред от нашей паразитической уверенности в гарантированной работе. То, что разболтанностью, пьянством, бракодельством мы во многом обязаны чрезмерно полной (!) занятости, сегодня, кажется, ясно всем. Надо бесстрашно и по-деловому обсудить, что нам может дать сравнительно небольшая резервная армия труда, не оставляемая, конечно, государством полностью на произвол судьбы… Реальная опасность потерять работу, перейти на временное пособие или быть обязанным трудиться там, куда пошлют, – очень неплохое лекарство от лени, пьянства, безответственности» [109].

Т.И. Заславская писала в важной статье: