приобретало статус святыни? Этот вопрос поднимался во всех мировых религиях, и все они, включая иудаизм, наложили запрет на поклонение этому идолу (золотому тельцу). В период возникновения рыночной экономики лишь среди кальвинистов были радикальные секты, которые ставили вопрос о том, что частная собственность священна. Но их преследовали даже в Англии. Когда же этот вопрос снова встал в США, то отцы-основатели США не пошли на создание идола, а утвердили: частная собственность – предмет общественного договора. Она не священна, а рациональна. О ней, как и о других типах человеческих отношений, надо договариваться и ограничивать человеческим законом.

Между тем философы и даже правоведы стали доказывать, что лишь частная собственность является правовым феноменом. Надо, мол, коллективную, общенародную и государственную собственность немедленно как-то раздать, чтобы смыть с себя клеймо разбойника. Эксплуатируя миф о собственности, философы доходили до абсурда. Видный философ-правовед В.С. Нерсесянц писал: «Создаваться и утверждаться социалистическая собственность может лишь внеэкономическими и внеправовыми средствами – экспроприацией, национализацией, конфискацией, общеобязательным планом, принудительным режимом труда и т. д.» [125].

Вдумаемся: философ отрицает всякую возможность создать социалистическую собственность экономическими и правовыми способами. В.С. Нерсесянц, видимо, имеет в виду национализацию 1918–1920 гг., но почему же национализация – неправовой акт? А приватизация – правовой? Какие можно придумать правовые основания, чтобы отдать комсомольскому работнику Кахе Бендукидзе машиностроительный суперкомбинат «Уралмаш» за смехотворную цену – одну тысячную не стоимости завода, а стоимости его годовой продукции?

Г.Х. Попов запустил в обиход, как нечто сущее, термин «административно-командная система». Смысла никакого, но словечко стали употреблять, как будто оно что-то объясняет. Как будто это нечто уникальное, созданное в СССР. На деле любая общественная система имеет свой административно-командный «срез», и иначе просто быть не может. И армия, и церковь, и хор имени Свешникова – все имеют свою административно-командную ипостась, наряду с другими.

Ключевое слово реформы – «дефицит». Оно означает нехватку. Обществоведы уверяли, что в СССР «мы задыхались от дефицита», а теперь наступило изобилие. Но объяснили бы, как может образоваться изобилие при спаде производства. Много производили молока – был дефицит; снизили производство вдвое – наступило изобилие. А вот что означает понятие дефицит в его жестком значении: в 1985 г. в РСФСР в среднем на душу населения было потреблено 23,2 кг рыбы и рыбопродуктов, а в 1997 г. в РФ – 9,3 кг. Возник дефицит рыбы на столах граждан как продукта питания – при ее изобилии на прилавках как знак. Люди, которые приветствуют такое положение, впадают в гипостазирование.

И даже в чисто «рыночном» смысле реформа привела именно к опасному дефициту, какого не знала советская торговля. Чтобы увидеть это, надо просто посмотреть статистические справочники. Товарные запасы в розничной торговле (в днях товарооборота) составляли в СССР в 1985 г. 92 дня, а в РФ в 1995 г. – 33 дня. Положение регулировалось посредством низкой зарплаты, а то и невыплатами зарплаты и пенсий.

Профессор д.э.н. С.А. Дятлов писал в 1997 г.: «Долги по невыплаченной зарплате и пенсиям в два с лишним раза превышают товарные запасы. Оборотные фонды предприятий на 80–90 % обеспечиваются кредитами коммерческих банков. Можно говорить о том, что экономика России в ее нынешнем виде – это не только долговая экономика, но и экономика хронического дефицита, скрытого высоким уровнем цен и искусственным сжатием платежеспособного спроса» [126].

Академик Т.И. Заславская в конце 1995 г. делала программный доклад и говорила о дефиците, преодоленном посредством повышения цен: «Это – крупное социальное достижение… Но за насыщение потребительского рынка людям пришлось заплатить обесцениванием сбережений и резким падением реальных доходов. Сейчас средний доход российской семьи в три раза ниже уровня, позволяющего, согласно общественному мнению, жить нормально» [127].

Такова логика ведущего социолога – следствие гипостазирования, заданного идеологическими целями.

Объектом гипостазирования стали понятия свобода и демократия. Этим абстрактным понятиям придавали значение реальных сущностей – и ради них ломали устойчивые, необходимые для жизни установления и отношения. Реформа и началась с того, что были разрушены всякие разумные очертания понятий свобода и демократия. Это особая тема.

Идеологи демонтажа советского строя соблазнили людей жизнью без запретов – так же, как средневековый крысолов в отместку городу, где ему не выдали обещанного золота, сманил своей дудочкой и увел всех детей этого города. Его дудочка пела: «Пойдемте туда, где не будет взрослых с их запретами».

Вот первый вывод: в основании всей антисоветской концепции свободы лежала ложная посылка о свободе как отрицании норм и запретов, бывших якобы порождением советского тоталитарного строя. Вместо диалога о критериях «выбора несвобод» людям внушили разрушительную мысль о ликвидации норм и запретов. Ведь только через огромную и разнообразную систему несвобод мы приобрели и сохраняем те свободы, которые так ценим.

В статье «Патология цивилизации и свобода культуры» (1974) Конрад Лоренц писал: «Функция всех структур – сохранять форму и служить опорой – требует, по определению, в известной мере пожертвовать свободой. Можно привести такой пример: червяк может согнуть свое тело в любом месте, где пожелает, в то время как мы, люди, можем совершать движения только в суставах. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги, – а червяк не может» [18, с. 306].

Даже в связи с совершенно конкретными утверждениями наших интеллектуалов реформы были сделаны предупреждения виднейшими западными философами и политиками. Например, одним из главных пунктов в доктрине реформы было признание безработицы – но Улоф Пальме в книге «Шведская модель» специально обсуждал роль безработицы как самого мощного средства сокращения свободы человека.

Еще более общим требованием была экономическая свобода, «свобода рынка». На этот счет высказался К. Поппер, философ открытого общества, либерал, которого так превозносили во время перестройки. В своей главной книге «Открытое общество и его враги» он писал: «Неограниченная экономическая свобода может быть столь же саморазрушающей, сколь и неограниченная физическая свобода… Дело в том, что тот, кто обладает излишком пищи, может заставить тех, кто голодает, “свободно” принять рабство, не используя при этом никакого насилия» [128, с. 196].

Лидер германских социал-демократов О. Лафонтен сказал проще: «Там, где свобода рынка становится самоцелью, там ограничивается свобода человека» [129, с. 155].

А вот фундаментальная мысль американского либерального философа К. Лэша: «Ядро любой культуры стоит на ее “запретах” (“глубоко впечатавшихся вето, выгравленных в превосходных и правдивых символах”). Вот почему имеет смысл описывать нынешние Соединенные Штаты как “общество без культуры”. Это общество, в котором нет ничего святого и, стало быть, нет ничего недозволенного» [130].

Какой смысл было брать именно США за пример для реформы?

Удивительно ограниченным был смысл понятия демократия. Его в основном сводили и сводят до сих пор к процедурам – избирательного