гипостазированию[34]. Оно ведет к заблуждениям. Это вызвано тем, что абстрактное понятие, которое мы используем для мысленной «обработки» какой-то одной из множества сторон явления, мы принимаем за скрытую сущность этого явления, которая нам объясняет все его стороны. Фантом, привидение вещи мы принимаем за реальность. Экономист Л. фон Мизес предупреждал: «Склонность к гипостазированию, т. е. к приписыванию реального содержания выстроенным в уме концепциям, – худший враг логического мышления».

Гипостазирование понятий и обозначений резко снижает возможности сознания и воображения, это важный тормоз для творчества в исследовании, особенно в обществоведении, где явления и процессы многослойны и их образы содержат много зон неопределенности. Как только понятие «замораживает» заданный обозначением образ, воображение перестает перебирать возможные образы явления. А значит, блокируются рефлексия и логика.

Как только в конце перестройки наши обществоведы кинулись к западным учебникам 1970-х гг., образы советского общества и государства перевели в «зазеркалье»: брались термины и понятия с Запада и приклеивались к советской реальности. Сразу обрушилась система структурно-функционального анализа, методология выработки решений и образование впали в ступор. Этот кризис пережила социальная наука и Запада при ускорении усложнения общества, но там быстро поставили диагноз.

Дж. Сартори пишет в программной статье (1970): «Представленная в этой статье точка зрения заключается в том, что политическая наука как таковая в значительной мере страдает методологическим невежеством. Чем дальше мы продвигаемся технически, тем обширнее оказывается неизведанная территория, остающаяся за нашей спиной. И больше всего меня удручает тот факт, что политологи (за некоторыми исключениями) чрезвычайно плохо обучены логике – притом элементарной…

Мне кажется, что крупные различия слишком часто приносятся в жертву второстепенным, мелким сходствам. Трудно представить себе человека, который бы стал всерьез утверждать, будто люди и рыбы одинаковы, поскольку и те, и другие “способны плавать”. Но многое из того, что говорится в глобальной сравнительной политологии, несет в себе не намного больше смысла» [121].

Очевидно, что под одним и тем же названием и в похожих зданиях в разных странах находятся не одни и те же структуры. У нас с переходом на «чужой язык» от быстрой деградации знания той реальности, в которой мы живем, многие обществоведы стали отрицать само существование реальности, которая не согласуется с «тем, что должно быть». У многих это стало своеобразным методологическим принципом.

С. Московичи говорил: «Приписывать словам реальность – это катастрофа для общественных наук. Как только слово распространилось и всеми принято, считается, что оно отражает реальность. Так, все говорят “власть”, как будто это компактная вещь, хоть режь ее на кусочки. …Бывает, посредством флуктуаций из хаоса возникает порядок, но это не выходит нечто, что пряталось, а что-то, что рождается… При переходе в хаос старые системы исчезают, возникают иные, и этот порядок не существовал “в подполье”, он не выходит и не освобождается, он создается ходом явлений» [122].

Во время перестройки рассуждения обществоведов были проникнуты гипостазированием. Так, возник схоластический спор о том, являлся советский строй социализмом или нет. Спорили, что из себя представляет советский строй: мобилизационный социализм? казарменный социализм? феодальный социализм? Академик Т.И. Заславская в важном докладе озадачила: «Возникает вопрос, какой тип общества был действительно создан в СССР, как он соотносится с марксистской теорией?» Страну уже затягивало дымом, а глава социологической науки погрузилась в дефиниции, смысл которых даже закоренелые начетчики марксизма помнили очень смутно. Социализм – неопределенное понятие, его смысл задается содержательными признаками.

Эта метафора «казарменный социализм» была в обществоведении возведена в статус сущности советского строя. Скажут: «казарменный социализм», – и как будто все понятно. Превращая эту метафору в привычное клише, все больше увязали в гипостазировании. Например, в СССР имело место моральное стимулирование – очень скромный элемент средств мотивации. Профессор А.С. Ципко придает ему статус сущности советской системы: «Разве не абсурд пытаться свести все проблемы организации производства к воспитанию сознательности, к инъецированию экстаза, энтузиазма, строить всю экономику на нравственных порывах души?.. Долгие годы производство в нашей стране держалось на самых противоестественных формах организации труда и поддержания дисциплины – на практике “разгона”, ругани, окрика, на страхе» [123, с. 80].

Можно ли придумать для организации производства в СССР более неадекватное обвинение, чем назвать его попыткой «строить всю экономику на нравственных порывах души»? Кстати, Ципко не замечает, что его второе суждение (о том, что «производство в нашей стране держалось на практике “разгона”, ругани, окрика, на страхе») начисто отрицает первое.

Подверглось гипостазированию и понятие коммунизм. В июне 1993 г. по западной прессе прошла статья советника Ельцина, диpектоpа Центpа этнополитических исследований Эмиля Паина «Ждет ли Россию судьба СССР?» В ней он так объясняет западному читателю желание ликвидировать СССР: «Когда большинство в Москве и Ленингpаде пpоголосовало пpотив сохpанения Советского Союза на pефеpендуме 1991 года, оно выступало не пpотив единства стpаны, а пpотив политического pежима, котоpый был в тот момент. Считалось невозможным ликвидиpовать коммунизм, не pазpушив импеpию» [124].

Что же это за коммунизм надо было ликвидиpовать, pади чего стоило разрушить страну? Коммунизм Гоpбачева и Яковлева! Это абсурд, «политический pежим, котоpый был в тот момент», не мог претендовать даже на звание социал-демокpатического, он тяготел к неолибеpалам типа Тэтчеp, к пpавому кpылу буpжуазных паpтий.

В слово-заклинание превратилось понятие «рынок». Дж. Гэлбрейт, побывав в Москве в 1990 г., сказал: «Говорящие – а многие говорят об этом бойко и даже не задумываясь – о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить».

На Западе, начиная с Гоббса, были озабочены тем, чтобы государство-Левиафан ограничило свободу рынка и корыстолюбие торговцев, угрожающее разрушить общество; а в России поднимали наверх теневиков и воров, чтобы и отключали государственные механизмы. Один философ экономии (Ален Кайе) пишет: «Если бы не было Государства-Провидения, относительный социальный мир был бы сметен рыночной логикой абсолютно и незамедлительно». А российские академики были ослеплены утопическим образом рынка-спасителя.

Была предпринята большая кампания по мифотворчеству относительно частной собственности. Представление о ней было поднято на небывалую в мире, религиозную высоту. Академик-экономист А.Н. Яковлев писал в 1996 г.: «Нужно было бы давно узаконить неприкосновенность и священность частной собственности».

Известно, что частная собственность – это не зубная щетка, не дача и не автомобиль, это средства производства. Единственный смысл частной собственности – извлечение дохода из людей («Из людей добывают деньги, как из скота сало», – гласит американская пословица, приведенная М. Вебером). Где же и когда средство извлечения дохода