не веря ушам своим, обернулся. — И она спать хочет. нашли время, когда берицу тревожить! Стоило оно того, княжич?

За спиной его стояла Марика, на руках державшая Варьку. Как, откуда?

— Смотри, маленькая, сей есть зверь дикий, лесной.Люди держат ее в клетке, надели ошейник. Но так нужно. Не было у берицы мамы, она выросла среди людей. Мама ее не научила охотится и прятаться, теперь она погибнет, если ее отпустить на волю. Пойдем пожалеем берицу, ей сейчас страшно, вон сколько народу вокруг!

— Она меня съест, — неуверенно пробормотала Варька, наверное, уже в сотый раз.

— И кто тебе такое сказал? Ты разве сластуника? Или, может, медовая коврижка? Не ест бер людей, он сладкое любит. Это же не волк и не рыс.

Тихонько, шаг за шагом, подходила старая женщина с утихшим ребенком на руках к зверю. Варька испуганно хлопала глазами, но не верещала больше. Ольг обхватил шею берицы руками бесстрашно, готов был удержать ее и даже убить, если только она попытается причинить вред его женщинам, но берица смотрела смирно и грустно, послушно обнюхала маленькую Варькину ручонку, но погладить себя не дала, заворчала тихо и обратно в клетку уползла.

Представление было окончено. Варьку зверь признал. А заодно — и марику к себе допустил, что народ удивило, но не слишком: все же про ведьму лесную уже многие слышали. А всем известно, что ведьмы с любым зверьем ладят, такова их сила.

Глава 21. Приживалки

Памятуя о том, что все на них смотрят, Ольг зверю низко поклонился, кивнул странно задумчивому Никитке, отобрал у ведьмы Варьку и сунул в руки хмурой Сельве. Сам же крепко ухватил за рукав Марику, чтобы только она не подумала сбежать, и потащил было ее в сторону дома, да путь ему перегородил странного вида северянин, огромный, бородатый, в меховом наряде. Ольгу пришлось поднять голову, чтобы заглянуть незнакомцу в глаза, это ему не понравилось. Не так уж много людей на жизненном пути Бурого были выше него ростом. А взгляд у северянина был странный, глаза такие черные… как у Аасора, пожалуй. Шаман ихний, не иначе. Только этого Ольгу и не хватало!

— Чего тебе надо, ведун? — спросил княжич на хьонском. Языки он учил с самого первого дня, как приехал в земли моров. Знал уже и хьонский, и немного дарханийский, а еще разумел почти все степные диалекты.

Хьонн явно удивился тому, что к нему обратились на его наречии, лицо у него тут же сделалось менее сердитым. Тем не менее, северянин повел плечами и ответил:

— Женщину отпусти, человече, куда ты ее ведешь?

Марика встревоженно глядела то на одного, то на второго, явно не понимая их разговора.

— Домой веду, — сказал Ольг чуть удивленно. — Это моя женщина.

Про любовь говорить не стал, во-первых, это дело только между ним и Марикой, а во-вторых, пока проклятье не снято, не стоит кричать на все четыре стороны, что княжич Бурый придумал на ведьме жениться, не то сочтут юродивым и запрут в тереме. Навеки.

— Твоя раба? — переспросил хьонн недоверчиво.

— Моя… я обещал ей защиту и крышу над головой.

— И поэтому она жила у нас на кнорре, да.

— Ты почему ушла? — строго спросил Ольг Марику уже на понятном ей языке. — Обидел кто? Злое слово сказал?

Марика задумчиво поглядела на бледного испуганного Никитку, что прислушивался к их разговору, явно ожидая, когда на его голову посыплются камни. Жалко дурака, как лучше ведь хотел!

— С Никитой поругалась и ушла, — наконец, ответила ведьма. Не стала говорить, что он ее выгнал, но и сильно врать не захотела. — Выдрал бы ты его на конюшне, княжич, а то ни во что тебя не ставит, делает все по-своему. Какой же он воин, если команды не умеет выполнять?

— Он боле и не воин, а тиун, — сердито пробормотал Ольг, оглядываясь и взглядом обещая непокорному строгое наказание. — Прости за моих людей. Это моя вина, я их распустил совершенно. Больше такого не будет. Отныне никто в твою сторону даже не взглянет, если я так скажу. Пойдем домой.

— Пойдем, — тихо сказала Марика, опуская глаза.

За прошедшую седмицу она в полной мере оценила и теплую постель, и печь, и горячую кашу по утрам. Как ни старались хьонны, так и не смогли они для женщины создать уютное гнездышко. Ночевать почти что под открытым небом, под ненадежным парусиновым навесом, продуваемым всеми ветрами, Марике крайне не понравилось. Холодно, мокро, зябко, даже если в шкурах. Помыться негде, по нужде бегать на нос корабля, где был отгорожен закуток, на виду у всех мужчин, невзирая на снег и дождь, но самое неприятное — это полное отсутствие уединения. Марика, привыкшая к одиночеству в лесу, ни на миг не оставалась одна. Ее ободряли, поддерживали, развлекали сказаниями и песнями, а она отчаянно страдала от того, что не может даже умыться без чужих глаз.

Хорошо еще, что она ведьма, а это значит, что силой своей умеет поймать в самом начале любую немощь. Она уже сто раз заболела бы, если б не заговоры и укрепляющие отвары.

Нет уж, лучше она будет терпеть злые слова Никитки и темные взгляды Ермола, чем останется зимовать у хьоннов. А ведь еще и морозов особых не было, даже река не встала!

— Уходишь? — обиженно спросил ее Гром, почти силою увлекший ослабшую ведьму на базар (наплел ей, что кислой капусты страх как хочет, но совершенно не знает, как ее правильно выбрать). По дороге долго спорили и сошлись во мнении, что в плаваньи морском кислая капуста — верное средство против “болезни моряков” (*цинги), к тому же хранить ее можно в бочках, удобно. Да хьонны ее скорее солили, чем квасили, есть ее было можно, но невкусно и надоедает, а у моров столько было рецептов, каждая хозяйка делает по своему: с травами, с клюквой, с луком и чесноком, со свеклой и морковью, а кто-то и с мёдом. И уж конечно, рецепта Гром так и не вызнал, хотя пытался. А Марика сама капустой не занималась, свекровь ее квасила, им хватало. Ведьмам же не стоило и браться за такое дело, все равно ерунда получалась. Помнила Марика слова матери, что жена из ведьмы плохая: и молоко у неё быстро